Холодная, лишённая каких-либо эмоций интонация Эймоса заставила Мартина невольно вздрогнуть. Было ясно, что Эймос уже не верил, что им удастся отыскать Люси. И совсем не думал о Дебби...
— Может быть и так, что каждый из этих индейцев спит, обмотав вокруг своей руки лассо, к которому привязана его лошадь, которая находится совсем рядом с тем местом, где спит её хозяин, — протянул Чарли Мак-Корри.
— Верно, — кивнул Эймос. — Может быть и так. Всем должно быть ясно, что может случиться при таком раскладе...
— Они нас всех перебьют. И это не принесёт никому никакой пользы.
Брэд Мэтисон закусил губу.
— Но мы всё-таки попытаемся это сделать, так, Эймос?
— Так, — кивнул Эймос.
Брэд Мэтисон отпустил свою лошадь, чтобы дать ей возможность попастись на свежей траве. Другие поступили точно так же. Мартин же продолжал лежать на краю утёса, вглядываясь вперёд. Он думал о той перемене, которая произошла в Эймосе. Он шёл навстречу смертельной опасности, и при этом ни секунды не колебался. Но надежды на то, чтобы вернуть своих близких, у него уже не осталось. А от удовольствия, с которым Эймос говорил о предстоящем убийстве команчей, мороз пробирал по коже...
А когда Эймос говорил о предстоящем нападении на команчей, выражение его лица было таким же, как в ту жуткую ночь, когда Эймос вышел из темноты, неся отрубленную руку Марты. Потом когда Марта лежала в сколоченном для неё гробу, то, что у неё была отрублена одна рука, было уже незаметно — её лицо выглядело удивительно молодо и спокойно, обе руки, казалось, были на месте, разве что одна из них была чуть бледнее другой... Руки у Марты были натруженные, покрытые морщинами, не то, что кожа на её лице, которая выглядела такой молодой и свежей. «Она сносила себе все руки, работая ими для семьи, работая ими для нас», — с горечью подумал Мартин Паули.
И в этот миг Мартин вдруг отчётливо понял, что двигало все эти годы Эймосом. Все странности в его поведении, то, что он работал на ранчо своего брата, не требуя за это никакой платы, его отлучки и неизбежные возвращения потом обратно на ранчо брата — всё это были звенья одной цепи. Когда Мартин наконец догадался, что диктовало поведение Эймоса и определяло суть его жизни, невольно испытал шок — он многие годы прожил рядом с Эймосом, даже не догадываясь о правде. Но не только он не догадывался об этом — об этом не догадывался и Генри Эймос. И, разумеется, сама Марта...
Эймос был влюблён... да, он всегда любил... жену своего родного брата.
Глава 8
После того как настала ночь, они провели на гребне скалы ещё целый час. В это время их лошади лениво пощипывали травку, а люди ели то, что лежало у них в седельных сумках. Всё пришлось есть холодным — огня разводить было нельзя.
Люди понимали, что ориентироваться им придётся по звёздам — тьма, которая упала на землю, поглотила очертания гор и равнины, всех окрестных предметов.
Но когда они спустились с утёса вниз на равнину, на небе появилась луна, и то, что раньше было скрыто непроницаемым ночным мраком, вновь стало видно, хотя и очень слабо и смутно.
Всадники превратились в тёмные тени, медленно двигавшиеся на фоне мерцающего мрака. Где-то вдалеке протяжно завыл волк, потом ещё один. Мартин Паули почувствовал, как у него тоскливо сжалось сердце. Протяжный волчий вой гнетуще действовал на нервы. Затем вой волков стих, но почти сразу же невдалеке зловеще заухала сова. Мартин Паули, вздрогнув, вполголоса обратился к Эймосу:
— Эймос, ты уверен, что это сова?
— А почему это тебя так волнует?
Мартин почувствовал, как на лбу у него выступил пот.
— Я не знаю... — неуверенно произнёс он. — Мне кажется, её голос как-то не похож на голос настоящей совы. Может быть, это индейцы?
Эймос несколько секунд ехал молча.
— Нет, это сова, — сказал он после долгой паузы. — Просто часто бывает, что голоса животных меняются. И тогда их крики кажутся какими-то необычными. Но это ничего не значит. Это сова, а не индейцы, — повторил он.
Эймос хлестнул свою лошадь, и, обогнав Мартина, скрылся в темноте. Мартин видел лишь смутные тени тех, кто был рядом с ним. Он некоторое время продолжал движение вперёд, но затем, к своему удивлению, обнаружил, что его руки сами невольно натягивают поводья лошади, заставляя её замедлять свой бег. Что, чёрт побери, случилось? Неужели он боялся предстоящей схватки с индейцами? Неужели его охватывала паника при мысли о том, что вскоре им придётся сойтись лицом к лицу с команчами? Да нет... он совсем не боялся их... или по крайней мере так ему хотелось думать. Но почему же тогда его руки сами не давали ходу лошади? Может быть, он всё-таки боялся краснокожих? Или боялся осрамиться в глазах других, когда дело дойдёт до схватки с ними? Он и сам толком не понимал, что с ним сейчас происходит.