И Гарри думает, что, кажется, никогда не поймет поступков Малика. Ради чего Зейн предал их дружбу — ради славы? Богатства? Каперской лицензии от англичан? И ради чего он помог им сейчас? Если вообще помог, а не пытался загнать в заранее расставленные сети.
Записка, оставленная Гарри и Лиамом на берегу острова Юнион — пригвожденная ножом к ближайшей пальме, если уточнять, — могла разозлить англичан до белых глаз. А ещё — одним махом лишить Зейна всех привилегий, которые принесло ему предательство. И Гарри, до крайности довольный собой тогда, сейчас признается сам себе, глядя в темноту: а принесло ли ему это удовлетворение?
Ответ приходит не сразу. Гарри слушает шум волн, бьющихся о борт «Леди Энн», вспоминает, как много лет назад они с парнями валялись прямо на полу в общей каюте — юнгам с гамаками и тюфяками не особо, знаете ли, везло, — и мечтали, как их имена будет знать весь мир, казавшийся тогда огромным. Вроде бы, именно в одну из таких ночей Зейн попросил Луи научить его писать (всякое в жизни пригодится), и Томлинсон все свободное время тратил на обучение друга этой не такой уж хитрой науке.
«Почему ты предал нас? Что же было не так?»
Гарри ищет и не находит ответ, а тоска свербит за ребрами, ноет, завывает больным ветром и мешает уснуть. Кажется, его не удовлетворило дерзкое письмо, оставленное англичанам. Кажется, ему до сих пор так больно, что эта боль прорастает в легких и мешает вздохнуть. Кажется, он поступает, как Зейн когда-то, и это приравнивает его к бывшему другу, навсегда получившему звание «предатель». И если Гарри так гордился, что не предал бы даже своего врага, почему он сделал это теперь?
Англичане совсем не так тупы, как хотелось бы. Смогут сложить несколько фактов и осознать, что кто-то команду «Леди Энн» о приближении трех фрегатов предупредил. А кто ещё это мог быть, как не бывший пират?
Совесть выгрызает в душе у Гарри дыру. Он бьет кулаком по постели: чем же он лучше Малика? И ненавидит себя за слабость, ненавидит до зубовного скрежета. И хотя ни Луи, ни Лиам, ни Найл его не осуждают, он осуждает сам себя. Эйфория от дерзкого поступка проходит, растворяется в пене морской, а боль — вот она, всегда с ним, навсегда за грудиной плещется, разъедает отравой.
Гарри поднимается, набрасывает рубашку на плечи. Быть может, соленый воздух океана и шум волн утихомирят его душу, как всегда и бывало? Море и палуба «Леди Энн» спасали от любых кошмаров, тянущих лапы в ночи. Он выбирается на палубу. На квартердеке Джон — сменил Поля, очевидно. Гарри кивает ему, но к рулю не поднимается, отходит к борту, опирается о фальшборт. Море — темное, но спокойное, плещется о бока «Леди Энн», успокаивает, утешает… зовёт. А над ним — звезды, бархатным полотном, расшитым драгоценными камнями, небо раскинулось над волнами, и черт знает, где океан переходит в небеса.
Ему предстоит многое решить: команда не очень-то довольна новой идеей. Гарри не то чтобы боится бунта, но думает, что им нужны доказательства, а доказательства сгорели. Эйвери пошла ва-банк, и он восхищен этим. Очарован, если хотите. Как очарован ей самой, и нет смысла скрывать это от себя самого. Очарован и… влюблен? Кажется, так это называется.
Идиот.
Гарри закурил бы, но вредные привычки среди четверых друзей только у Луи. Звезды смотрят на него с неба, и он задается вопросом: правильно ли поступает? С другой стороны, выбор у него всё равно был так себе. Он точно знает, что не отдаст Эйвери Анвару, а это значило, что выбор его был всего лишь фикцией, а на самом деле он давно всё для себя решил и теперь только следует этому решению, как всю жизнь следовал стрелке своего компаса.
Это потому, что раньше у него не было собственной звезды, а теперь — есть. И его звезда куда ближе, чем вон те, на черном полотне небес. Мысли болтаются в голове, словно остатки рома в полупустой бутыли. Гарри гладит планшир ладонью.
Шелест платья подсказывает ему, что Эйвери тоже не может уснуть.
— Ваш корабль отвечает вам взаимностью, — она становится рядом и просто смотрит на море. — Не можете уснуть, капитан?
— Это очевидно, — Гарри пожимает плечами. На палубе они не одни, и он понятия не имеет, как вести себя с ней, а Эйвери ему совершенно не помогает. Глядит на волны, и даже в темноте Гарри видит её профиль, и что-то у него за ребрами снова свербит, но уже по-другому. Не так, как из-за мыслей про Зейна, а сладко и лишь чуть-чуть — болезненно.
— В детстве отец рассказывал мне о русалках. Он говорил, что они поют, завлекая моряков, и песни их прекрасны. Сначала я в это верила, потом — не очень, а сейчас почти готова снова поверить, — Гарри не может понять, говорит она с ним или сама с собой, но Эйвери облегчает ему задачу: — А вы русалок видели, капитан?
Он улыбается.
— Не видал ни одной, а я плаваю уже лет шесть, не меньше. Да и не хотел бы встретиться, мне нравится жить. Вам бы встреча эта не пришлась бы по душе, кстати, — добавляет он, искоса глядя на Эйвери.
В свете месяца её профиль кажется тонким, будто она сама — русалка, и не будь на квартердеке Джона, Гарри поцеловал бы её, собирая с её губ лунную пыль (и откуда у него в голове эта романтическая ерунда из материнских сказок?), но Джон — тот ещё сплетник, и Гарри держится.
— Почему? — удивляется Эйвери. Кажется, сказки ей рассказывали не до конца, и Стайлс поясняет с удовольствием:
— Потому, что русалки поют песни, чтобы завлечь моряков в пучину, а потом пожирают их.
Эйвери растерянно хлопает глазами, а потом фырчит:
— Шли бы вы к Дьяволу, капитан Стайлс, со своими шутками!
И краснеет, понимая, что только что сказала.
Гарри не выдерживает и хохочет, ощущая, как его отпускает, отпускает мыслями, сердцем, душой. Как боль, свербящая за ребрами, растворяется. Эйвери, кажется, тоже чувствует его облегчение, потому что улыбается в ответ, перестает обижаться на неуместную шутку, которая вовсе не шутка. Мать рассказывала Гарри легенды о русалках, и пусть он в жизни не видел ни одной, кто знает, что скрывается в океане?
— Мы все там будем, — отвечает он словами Луи. — Но за столько времени я пока туда не попал.
И надеется пока что повременить с этим, что уж. Эйвери дотрагивается до медальона, но скорее задумчиво, нежели нервно.
— Шесть лет в море — это много, капитан Стайлс. Шесть лет назад я бы не подумала, что однажды окажусь на пиратском корабле, плывущим к неизвестному острову.
«Шесть лет назад я не подумал бы, что встречу тебя, — думает Гарри в ответ. — Я считал, что нет ничего дороже золота, а теперь я ищу ответ на вопрос, заданный старой гадалкой, и мне кажется, я почти нашел его».
— Шесть лет назад я не загадывал, что доживу до своего возраста, — он жмет плечами. — Но мир всегда заключает с нами пари и доказывает, что наши мысли и предположения порой разбиваются… да вот как волны о борт «Леди Энн».
Глубокомысленно, Стайлс. Браво. Эйвери перегибается за планшир, чуть хмурится, разглядывая плещущееся море. Гарри хочется поддержать её за талию, но он не решается и чувствует себя из-за этого идиотом. Какого черта, они уже целовались!
Эйвери ведет себя так, будто этого не было.
Гарри ведет себя так, будто об этом забыл. А больше всего на свете ему хочется прижать её к себе и целовать снова. Но не на глазах же у Джона!
— Сколько вам лет, капитан?
Вопрос Эйвери застает его врасплох. Гарри моргает.
— Двадцать два.
Кажется. Он не помнит дату своего рождения. Как-то не до этого было, когда приходилось выживать.
— А мне девятнадцать, — она кладет ладонь на планшир, рядом с его рукой. — И за последний месяц со мной случилось больше, чем происходило за всю мою жизнь. Я не очень-то понимаю, как к этому относиться и как себя вести, капитан, — Эйвери кусает губу задумчиво, и в этот момент красива до боли. Гарри хочется отвернуться, но он смотрит, как завороженный, и чувство, таящееся за грудной клеткой, грозит выломать ему ребра. — Но я знаю теперь, как я жить не хотела бы, — она разворачивается к нему всем корпусом, и Гарри видит, как медальон на её шее блестит в лунном свете. — Спасибо, что согласились на мой план.