— Иен был прав, она — студентка биологической кафедры Нью-Йоркского университета, — к ней заглянула Джина Галлахер и села на стул для посетителей, поставив на столе две пластиковые чашки с дымящимся чернейшим кофе. — Отец — управляющий банка, мать владеет сетью ателье. Девчонка ни в чём не нуждалась. Училась отлично, занималась бегом. Я взяла несколько адресов, надо опросить её друзей.
— Ты всё ещё думаешь, что это не самоубийство? — Хардли и сама так не думала. Составляя запрос о предоставлении записей камер метро, она думала о единственном свидетеле, который знал, что девушка мертва.
— Никаких изменений в поведении, конфликтов с родителями, предсмертных записок, — Галлахер отхлебнула кофе и серьёзно посмотрела на неё. — Я смоталась ещё в одно место. Клерк с Уолл-стрит убил жену и собаку и чуть сам себе горло не перерезал. Никто из соседей на них не жаловался, только, говорят, трахались громко, значит, душа в душу жили. Он клянется, что не хотел. Говорит, его заставили. Спрашиваю, кто, он говорит, не видел их, только слышал, — Джина пожала плечами. — Отправила его на психиатрическое освидетельствование.
— У парней с Уолл-стрит всегда нервы не в порядке, чему ты удивляешься?
— Да как-то всё это странно, — Джина словно внутренне сжалась, обнимая себя за плечи. Она знала, что Хардли не любит разговоров про карму, переселение душ и прочие эзотерические премудрости, в которые буддистка-Галлахер так свято верила, но в этот раз не сумела сдержаться. — Эта твоя девчонка из метро, клерк этот. А помнишь, случай с подругой Горски?
— Которая отрезала себе уши? Она художница наркоманка и шизофреничка. Наверное, подумала, что она — Ван Гог, — съязвила Оливия, прицельно выбрасывая пустой стаканчик в мусорное ведро.
— У неё всего лишь депрессия, Лив, — Джина выглядела обиженной и Хардли вдруг почувствовала, что злится, но не знала на что конкретно: на свою толстокожесть, или на то, что при своём и без того критическом положении дел она должна заботиться о ранимости других.
— Что ты от меня хочешь? — вышло слишком грубо. Вспышку злости сменил укол совести. Джина не была виновна в её бедах, как и в том, что Хардли не обладала способностью беречь чужие чувства.
— Ничего, — Галлахер отвела глаза и собралась уходить.
— Извини, я чертовски устала от всего этого дерьма, — на одном дыхании произнесла Хардли. Признавать свою слабость и извиняться — последнее, что бы она стала делать даже в минуты жесточайшего отчаяния, но Оливия совсем не хотела обижать напарницу.
— Понимаю, — Джина снова вернулась на свой стул и ободряюще, до тошноты понимающе взглянула на неё. — С тобой съездить к Вуду за вещами?
— Точно, я совсем забыла. Было бы здорово, Джин. Иначе я разнесу там всё.
В этот раз отвергать помощь было глупо. Хардли не надеялась, что в этот раз сумеет сдержаться и не вынет пистолет снова.
Писк смс заставил её прервать трудный разговор и взглянуть на экран. Оливия ждала его. В сообщении от неизвестного были лишь адрес и время. Взглянув на часы, Хардли засобиралась.
— Слушай, Джин, когда придут записи с камер, пусть кто-нибудь из стажеров-аналитиков посмотрит их, найдёт на них меня и установит личность человека, с которым я разговаривала, — она проверила патроны, щелкнула обойму на место и встала из-за стола. — Мне надо уехать.
— Оливия, — Джина сурово окликнула Хардли полным именем и это значило, что она была готова чуть ли не встать поперёк двери. В этом её строгом «Оливия» было что-то отрезвляющее, почти материнское, давно забытое предупреждение не совать голову в пекло, как-то делал её отец. — Ты опять?!
Опять. Снова. Даже спустя пятнадцать лет. Дело которое всю её положительную статистику по раскрытым преступлениям обращало в ничто перед лицом её совести. Она знала, что за убийство её отца сидит не тот человек, знала каким-то звериным чутьем, натренированной профессиональной интуиуией, способной распознать ложь в полу-взглядах и полу-намеках. Ковыряться в рассаднике гарлемского гетто не решался ни один детектив, следствию скормили ту версию, которая была удобна местным акулам, а за решетку отправили очередную шестерку, которую не жалко.
— Всё нормально, — Хардли почти бегом выскочила из своего закутка, чтобы нотации Галлахер не заставили её сомневаться.
Оливия направлялась в Южный Гарлем. Она готова была предложить, что угодно: от слива дат рейдов и вплоть до прикрытия наркопритона лично, лишь бы ей дали имя. Доказательства она найдёт сама.
***
Мемориал, простоявший полтора десятка лет под толстой кованой решёткой, пришёл в негодность. Его установили коллеги её отца — на этом месте тогда обнаружили его тело. Здесь не осталось ни фото, ни подсвечника, ни цветочной вазы, лишь гладкий камень, покрывшийся грязью и плесенью, сто раз осквернённый, размытый от мочи, с именем, должностью и годами жизни. Каким-то чудом решётку до сих не спилили на металлолом. Хардли не находила времени заниматься им.
Был день, но и днём в Гарлеме было небезопасно. Парни на улицах в открытую демонстрировали оружие и курили косяки, слоняясь нестройными толпами по загаженным собачьим дерьмом тротуарам. Полицейская машина была здесь, как бельмо на глазу, а женщина-коп привлекала ещё больше внимания, но Хардли отчего-то не было страшно. Страшнее было тогда, в метро.
Она ехала медленно, слушая, как шуршат шины по разбитому асфальту и сверяя номера домов с номером, высланным ей в смс. Возле нужной двери Хардли остановилась. Она постучала, но ей не ответили. Оглядевшись по сторонам, Хардли решила ждать в машине. Так было безопаснее.
Через пять минут, проведенных за рулём полицейского «Форда», под щелканье рации и удушающую тишину салона, она услышала рёв движков. Её окружили два мотоцикла. Мотоциклист, который был впереди, вытащил из-под куртки короткоствольный автомат, ткнул дулом куда-то в сторону и тронулся. Хардли поняла, что ей нужно следовать за ним.
Когда они въехали на пустующую площадку брошенного бетонного завода, Хардли не было страшно. Даже когда её попросили выйти и сесть на переднее сиденье чёрного седана, она не чувствовала страха, лишь упрямое желание добиться цели встречи.
— Снова вы. Знаете, а вы мне нравитесь. Вы храбрая. Мексы не рискуют сюда соваться.
Её настойчивость окупилась — на сей раз она обратила на себя внимание серьёзной фигуры. Он говорил иначе, чем парни из гетто, которые изъяснялись, как любила говорить Джина, на «неандертальском» английском — слэнг, сокращения, междометия, нецензурщина. Хардли не видела его, лишь слышала голос с заднего сиденья, впитывала его слова, запоминала акцент.
Он не был главарем местной банды, с которыми ей уже доводилось иметь дело, скорее он был драгдидером средней руки. На месте водителя сидел простой чёрный парень в синем костюме «Адидас», у него в наушниках грохотал рэп, а в руках блестел золочёный ствол, направленный дулом в её сторону. Здесь главенствовали свои законы, отличные от общепринятых, где детектив полиции Нью-Йорка была лишь мелкой пылью на приборной панели, которую можно было стереть с минимальными последствиями.
— Я не мексиканка, — Хардли не раз сталкивалась с проявлениями расизма. Её пуэрториканское происхождения некоторым порой не давало покоя, особенно тем, кого она заталкивала в наручниках в полицейское авто.
— Какая разница? Латиносы везде одинаковы.
— Вы ведь знаете, зачем я здесь? — она пропустила его реплику мимо ушей. Ее информатор уверял, что сегодня ей дадут то, чего она так жаждал — имя. Ради этого можно было стерпеть многое.
— Вы не можете ничего предложить мне взамен. Не будьте так самоуверенны, детектив, вы скорее потеряете работу, чем сделаете то, что предлагаете. И это в лучшем случае.
— Мой парень, — она запнулась. Этот аргумент совсем недавно стал неактуален, но от старой привычки избавиться не так просто. Оливия не знала, что должно заставить её обратиться к Вуду после всего. Но возможность узнать имя убийцы её отца заставила бы. — Он адвокат. У него есть выходы на прокурора и судей.