- Определись, кто я, по-твоему: воровка или коварный директор, загнобивший несчастного актера? - поморщилась Ольга.- Как же ты омерзителен со своим потоком пьяной и бессвязной речи.
- Хмель помог мне прозреть, - улыбнулся Эдуард, - а ты аферистка, Оля, вот ты кто. Алчная аферистка, которая в погоне за бабками не остановится ни перед чем. Сколько раз я говорил тебе, что никогда не соглашусь на съемки программы у Дашкевича? Сто? Тысячу? Но разве тебя когда-нибудь волновало моей мнение? Ты быстренько подсуетилась и назначила дату съемок, даже не попытавшись спросить меня!
- Дашкевич – один из самых востребованных журналистов, его шоу имеет отличные рейтинги, и для тебя эти съемки были бы весьма полезны. Но ведь Эдуард Соболев ненавидит интервью, куда уж ему переступить через собственную гордость!
- Я не любитель исповедоваться перед журналистами, это факт, не спорю. Но Дашкевич - не журналист, а червяк. Хитрый, гнусный, изворотливый. Он с наслаждением копается в личной жизни других людей, находит грязь, а затем вытаскивает ее наружу. Из-за лживых высказываний этого поддонка двое моих хороших друзей и коллег остались без работы и с волчьим билетом!
-Твои приятели в перерывах между спектаклями принимали всякую дрянь. Конечно, ты и еще несколько человек были в курсе происходящего и самоотверженно молчали. Не удивлюсь, если вы все сами не гнушались употреблять предлагаемую отраву. Когда Дашкевич раскопал правду о таблетках и об эффекте, который те оказывали, то не мог скрыть эту информацию от общественности; с его стороны это было бы соучастием в преступлении. Рано или поздно, она дошла бы до ушей худрука театра, и все закончилось так же плачевно. Эти люди своими руками погубили свою карьеру, и происки журналистов здесь не причем.
- Я всегда знал, что ты способна оправдать любую подлость. Я давно раскусил твою сущность. Не понимаю одного: как я мог сотрудничать с тобой столько времени, как вложил в твои цепкие ручонки свою творческую жизнь…
- Я старалась ради тебя, Эдик. Ты себе и представить не можешь, сколько порогов мне пришлось обить, сколько захлопнулось перед моим носом, сколько я унижалась и просила, чтобы, в конце концов, ты добился признания. И какой монетой ты мне отплатил за все добро? Знаешь, что? Хочешь барахтаться один - я возражать не стану. С меня довольно.
- Скатертью дорога,- Эдуард поднес бутылку к губам и отхлебнул.
- Считай, что наш контракт уже разорван.
Заварзина презрительно посмотрела на Соболева, недовольно фыркнула и, поправив элегантный шарфик на шее, выскочила на улицу. Ослабшая на петлях дверь захлопнулась за ней с оглушительным шумом.
В фойе повисла тишина. Эдуард сполз по стенке на пол, не переставая отпивать коньяк; охранник поспешил помочь ему подняться, но актер только отмахнулся. Я же почувствовала, что впала в оцепенение. Казалось, что ноги прочно приросли к полу, а язык приклеился к пересохшему небу. Подумать только! Мне тысячу раз хотелось встретиться с любимым артистом лицом к лицу, я постоянно рисовала себе картину нашей первой встречи. Но жизнь распорядилась иначе: теперь я видела перед собой разбитого, загнанного в угол человека, единственным утешением которого этим вечером стала бутылка дорогого «Хеннеси». А день рождения коллеги стал удачным поводом утопить в алкоголе то, что давно болело на душе...
Снаружи мрачно загудел клаксон: приехало такси для Николая Петровича. Тот, кстати, продолжал мирно похрапывать, свернувшись на скамейке, словно довольный сытый кот. Парень, сопровождавший его, тщетно пытался разбудить спящего коллегу.
-А с этим что делать будем? – охранник кивком указал на Эдуарда. Соболев тем временем опустошил бутылку. С последним глотком он обмяк, прислонился к стене поудобнее, и, бурча что-то под нос, закрыл глаза.
- Твою мать, - ругнулся молодой человек,- Соболев и Петрович живут на разных концах города. Легче еще одну машину заказать. Эй, а ты чего стоишь и молчишь?
- А что мне делать? – просила я осипшим от волнения голосом.