Пару секунд мы смотрели друг на друга: она — вопросительно, я — наверное, глупо.
— Извините, ошиблась дверью, — пробормотала я, спешно развернувшись к лифтам. Кажется, я испытала то же, что домработница Эда испытывала ежедневно. Но если ее эта ситуация никак не задевала, то у меня сейчас зуб на зуб не попадал, и холод тут не причем.
Домой я ехала в метро, забившись в самый угол вагона. Поезд отсчитывал станцию за станцией барабанным стуком рельсов. Чтобы отвлечься от тяжелых мыслей, воткнула в уши наушники и включила заезженный плейлист. Песни из первых альбомов Coldplay согревали и уносили куда-то далеко, на освещенную слабенькими фонарями и неоновыми вывесками улицу с кучкой британских пабов…
Дома мама лепила пельмени — чинно, сосредоточенно, заняв весь кухонный стол. Она любит это делать, когда никого нет дома — чтобы никто не мешался под ногами, и, по ее словам, не нарушал гармонию теста и мяса. Точно знаю, что все ингредиенты подобраны с аптекарской точностью и щепетильностью, мама это умеет. Кружочки теста идентичнее, чем ДНК однояйцевых близнецов.
Опять пельмени, усмехнулась про себя я, вспомнив первый (и, по всей видимости, последний) ужин, приготовленный Эду.
— Куда это ты ни свет, ни заря ходила? По работе?
— Ага, — кивнула я, наливая в стакан воду.
— Вас и в выходные теперь гоняют? Может, пора требовать повышение? Сколько можно быть стажером на побегушках…
— Рано еще. У нас в редакции люди намного опытнее меня работают. Мне до них расти и расти.
— А как же то интервью? Ну, с актером?
— Его не будет. По крайней мере, пока.
— Почему?
— Заминка какая-то. Не успели переработать материал к выходу номера, — соврала я устало.
— Ты чего-то не договариваешь, — вздохнула мама, и тут же добавила, — И не только ты. Денька ходит сам не свой: растерянный, лохматый. Сегодня сразу после тебя из дома вылетел, ни здравствуй, ни прощай.
— Бурная студенческая жизнь, — пожала плечами я.
— Не рановато? Пара месяцев с начала семестра прошли. А он уже носится как угорелый, да еще по ночам с км-то переписывается. Я как-то ночью встала в туалет, заглянула в его комнату: сидит, уткнувшись в монитор, в наушник что-то шепчет.
— Ну, может по учебе. Он говорил, их там заданиями грузят, — сказала я, хотя на душе скребли кошки.
— Приглядывай за ним. И разговори. Вы ведь не в ссоре? — испуганно спросила мама.
— Нет, мам. Просто реже пересекаемся дома: то его нет, то я на работе. Поговорю обязательно.
Лежащий рядом со мной телефон тихо тренькнул. «Маша, как дела у Эдуарда Владимировича? Не забудь, по субботам обязательна уборка! И помой, пожалуйста, окна. Руки так и не дошли.»
Это Любовь Павловна.
Я почувствовала болезненный укол совести. Она доверилась мне, передала работу, которой сильно дорожит. Теперь я просто не могу подвести ее. И хоть я не она, и мне тяжело выносить пристрастие Эда к разгульной жизни, но в конце концов, это не мое дело. В этой пьесе я лишь исполняю роль бессловесного слуги. Какой бы маленькой она не была, играть нужно до конца.
В послеобеденное время в квартире уже никого не было — дверь была закрыта на «правильный», нижний засов. В гостиной царил умеренный хаос. Разбросанная по углам мятая мужская рубашка, ботинки, галстук. Пустые бутылки вина, два бокала, упаковки еды из итальянского ресторана. За диваном обнаружила скомканные колготки телесного цвета. Подцепив двумя пальцами, отнесла их в мусорный контейнер и с облегчением закрыла крышку. Потом подумала, и переложила находку в корзину с бельем для стирки. Кто знает, вдруг эта дама еще вернется сюда снова за потерянной вещицей?
Уборка затянулась не на шутку — казалось, она никогда не закончится. Окна я уже мыла через силу, проклиная судьбу и осознавая, что ничего так и не добьюсь. Копание в грязном белье в буквальном смысле слова плодов, увы, не приносит.
В небольших паузах между делами старалась собрать по кусочкам личность Эда. Изучала корешки книг, стоявших на полках. В Соболеве отчаянно боролись бунтарь и романтик, любитель классики и постмодернист. Рядом с потрепанными томиками Маяковского и Бродского притаились Маркес и Ги де Мопассан. Неподалеку от Пелевина расположился Достоевский. Я заметила, что в некоторых книгах остались закладки-стикеры с какими-то рукописными пометками. Он не просто читал произведения, а анализировал их.
Мне снова хотелось открыть ту таинственную коробку с вещами и снимками. Изучить каждый предмет и сфотографировать для будущего материала. Но я не решалась — казалось, я этим вступлю грязным сапогом в чужое интимное пространство.