— К колледжу надо привыкнуть, — сказала Эш. — Я поначалу так же себя чувствовала, но в последнее время стало лучше.
— Ты учишься в Йельском университете, Эш, это совсем другое дело. А тут одни пьяные рожи.
— Здесь тоже многие напиваются, — возразила Эш. — Поверь мне. Если хорошенько прислушаешься сейчас, услышишь, как в Давенпорте блюют.
Жюль расслышала лишь звук чиркающей спички. Эш с сигаретой в руке часто походила на курящую фею или ангела-правонарушителя.
— Ну а здесь прямо присасываются к бочонкам с пивом, глотки под краник подставляют, — сказала она. — Да еще на следующей неделе обещают тридцать дюймов снега. Пожалуйста, приезжай на эти выходные, пока меня не погребли заживо.
Эш задумалась.
— На следующие выходные? Ладно. Мы приедем в пятницу, — сказала она.
Мы. Эш Вулф и Итан Фигмен, ко всеобщему изумлению, стали говорить «мы» и «нас» в последнее лето перед выпускным классом средней школы, и это «мы» сохранилось даже после того, как осенью они отправились в разные колледжи.
К выходным, как и было обещано, Эш с Итаном появились в Баффало, в общаге, где жила Жюль. Эш маленькая, красивая и светлоликая, Итан — взмокший и взъерошенный после долгой поездки. Они привезли из Нью-Йорка кое-какие гостинцы неотложной помощи, предназначавшиеся для того, чтобы подлечить одиночество Жюль в северной части штата. Рогалики было почти невозможно разрезать, а сливочный сыр с зеленым луком слегка расплавился, постояв у переднего сиденья под обогревателем старой машины, доставшейся Итану от отца, но они вчетвером принялись за еду в комнатенке Жюль в шлакоблочной общаге, закрыв дверь, чтобы не слышать ужасных соседок.
— Ладно, я поняла, о чем ты. Тебе надо бежать от этих девчонок, — спокойно сказала Эш. — Просто, один раз на них взглянув, я вижу, что ты не преувеличиваешь.
— Посмотри, прикинь, кто умнее всех в аудитории, — посоветовал Итан. — Послушай их высказывания. Потом пообщайся с ними после занятий и навяжи себя им.
— Навязать себя? — переспросила Эш.
— Блин, я не в этом смысле, — сказал Итан. — Боже, простите. Я такой идиот.
После выходных Жюль начала следовать их совету и часто убегала от соседок. Повсюду вокруг себя она обнаружила колонии разума; в своем несчастье она не умела их распознать. Она попереглядывалась с парой студентов из своей секции «Введение в психологию», а потом образовала с ними учебную группу. В психологической лаборатории, а позднее в студенческом союзе они с Изадорой Топфельдт и еще несколькими слегка альтернативными личностями сидели на модульной мебели и разговаривали о том, как все они на дух не переносят своих соседей. Потом они пошли на другой конец кампуса, в бар под названием «Бочка», и все напились ничуть не меньше завсегдатаев «Крамлиз». Дело происходило на севере штата Нью-Йорк, где снег ложился слоями, вздымаясь, как оставленный без присмотра лимонный пирог с безе в «Хеквилл дайнер». Они пили и пили, ощущая уют и родство, пусть даже без особой близости.
Изадора Топфельдт, шумная и широкоплечая, выкрикивала резковатые, но правдивые замечания.
— По крайней мере, ты быстро сообразила, что, если будешь забавной, это пойдет тебе на пользу, — сказала она Жюль. — Наверное, это спасло тебе жизнь. Но ты не настолько забавна, без обид, так что тебе, наверное, надо развивать и некоторые другие качества, если сможешь.
Изадора предпочитала винтажные платья с застежкой на спине; в своей комнате в общаге, а потом и в квартире за пределами кампуса, она всегда заставляла Жюль затягивать молнию, и однажды наступит момент, когда ей придется чуть запнуться и протащить застежку над большим куском плоти. Тогда она задержала дыхание, словно бы так проще пройти по опасному маршруту. Их дружба продолжалась до конца учебы, а потом доползла и до первых месяцев после выпуска, но, вероятно, недолго еще ей было суждено длиться, предполагала Жюль, потому что Изадора была нищей и, как в итоге выяснилось, бесконечно самовлюбленной.
Однако в первые месяцы 1981 года, ровно за 21 год до смерти Изадоры Топфельдт, когда дружба еще теплилась, Изадора стала учиться устраивать взрослые вечеринки, и в тот вечер гости послушно сидели за ее впервые разложенным столом в квартире на 85-й Западной улице. В тот год везде подавали курицу «Марбелья». Черносливины, эти непопулярные плоды, измельченные и блестящие, с мясистыми потрохами, наконец оказались к месту. Недолгое время все блюда посыпали кинзой, и за столом возникало легкое оживление с разговорами о том, нравится приглашенным кинза или нет, и непременно кто-нибудь из присутствующих заявлял: «Терпеть не могу кинзу. На вкус как мыло».