Но мне казалось, я должен продолжать наши встречи, — я хотел, чтобы мое прощальное слово отражало суть этого человека. А если по-честному, дело было не только в этом. Он разбудил во мне то, что дремало все эти годы. Рэб постоянно восхвалял «нашу прекрасную веру». Когда другие совершали нечто подобное, мне становилось неловко. Я вообще не хотел сближаться ни с одной конфессиональной группой. Но видеть Рэба в его преклонном возрасте таким… как бы это сказать… радостным человеком, доставляло мне необычайное удовольствие. Для меня вера практически мало что значила, но для него — совсем другое дело. Вера давала ему истинное душевное равновесие. А я знаю лишь немногих, кто, как он, живет в ладу с самим собой.
И я продолжал к нему ездить. Мы беседовали. Мы смеялись. Мы читали его старые проповеди и обсуждали, насколько они сейчас актуальны. Я понял, что могу говорить с Рэбом почти обо всем. Он смотрел мне в глаза, и казалось, что время останавливается, и в этом мире никого, кроме нас, нет.
Возможно, это был его природный дар, который помогал ему в работе раввина.
А может быть, это был дар его служения, преподнесенный ему самому.
Как бы то ни было, но Рэб теперь подолгу выслушивал других. После ухода с должности главного раввина ему реже надо было ходить на собрания и меньше возиться с бумагами. В отличие от того времени, когда он только что прибыл в эти края, дела в синагоге теперь уже и сами по себе шли гладко.
Что говорить, Рэб мог бы перебраться куда-нибудь в теплые края — во Флориду или Аризону. Но его туда никогда не тянуло. Он однажды поехал на конференцию в Майами и с недоумением обнаружил, что туда переехало множество его коллег.
— Почему вы оставили свои конгрегации? — спросил он.
Одни ответили ему, что им больно ощущать себя отстраненными от прежнего почетного места, другие пожаловались, что те, кто заменил их, не слишком радуются присутствию старых раввинов.
Рэб же, — а он часто говорил, что худший враг раввина — его эго, — нисколько не завидовал тем, кто его заменил. Как только он ушел на пенсию, он тут же добровольно переехал из своего большого кабинета в маленький. А как-то раз в шаббат перед утренней службой он поднялся со своего любимого кресла на сцене и пересел на место рядом со своей женой — в заднем ряду молельной комнаты. Прихожане от изумления онемели.
Так же как в свое время Джон Адамс, покинув президентский пост, вернулся к фермерству, так и Рэб попросту занял свое прежнее место в толпе.
Маленькая девочка вернулась домой из школы с нарисованным в классе рисунком. Пританцовывая, она влетела в кухню, где ее мать готовила обед.
— Знаешь что, мам? — взвизгнула она, размахивая рисунком.
— Что? — спросила мать, не поднимая головы, — она помешивала что-то в кастрюле.
— Знаешь что, мам? — повторила девочка, размахивая рисунком.
— Что? — не глядя, спроста мать, — она теперь расставляла тарелки.
— Мам, ты меня не слушаешь.
— Слушаю, солнышко, слушаю.
— Мам, — сказала девочка, — ты меня не слушаешь глазами.
Свое первое тюремное заключение Генри отбывал на острове Райкерс в Ист-Ривер, неподалеку от летного поля аэропорта Ля Гвардия. Место это располагалось болезненно близко от его дома — всего в нескольких милях — и постоянно напоминало Генри о глупости, из-за которой он оказался по другую сторону железобетонной стены.
Во время своего пребывания на Райкерсе Генри узнал то, чего ему лучше было бы не знать. Он видел, как одни заключенные нападали на других и калечили их. Они набрасывали на голову жертвы одеяло, и тот уже не мог опознать виновных. Однажды парень, поспоривший с Генри, ударил его кулаком в лицо. А две недели спустя тот же самый заключенный пытался вонзить Генри в спину заточку, сделанную из вилки.
Все это время Генри хотелось кричать о своей невиновности. Но что толку о ней кричать? Все вокруг кричали о своей невиновности. Примерно через месяц Генри перевели в Элмира Коррекшнл, тюрьму строго режима на севере штата Нью-Йорк.
Он едва прикасался к еде. Почти не спал. Только курил сигарету за сигаретой. Как-то раз жаркой ночью Генри проснулся весь в поту. Встал с постели и пошел выпить холодной воды. Сна вдруг как не бывало. Генри увидел перед собой железную дверь. Он повалился на постель и зарыдал.
В ту ночь Генри спросил у Бога, почему он, Генри, не умер младенцем. Неожиданно мерцающий луч света скользнул по его глазам и остановился на лежащей в камере Библии. Генри открыл ее на первой попавшейся странице — это была Книга Иова. Он открыл ее на том самом месте, где Иов проклинает день, когда он родился.