Прошлой ночью на мгновенье…
Песня робко текла, словно растворяясь в ночи. Искра смотрела на звездное небо и из хаоса крошечных точек в который раз, и всегда с удивлением, выхватывала знакомые фигуры: вон, чуть слева, Три Дуба; а прямо над ней Беркут. Тут же Чаша, Крадущийся Волк и… стоп.
Юный Вьюнок по-прежнему грустно пел. Но она уловила еще чей-то голос.
Грудь израненная стынет,
На устах мой крик смолкает…
— Постой, малой, — прошептал Девятко, — перестань. Ты слышал?
— Чего? — растерялся Вьюнок.
Певцу вторил отдаленный голос. Как только парень смолкал, стихал и неведомый пересмешник. Но девушка все-таки расслышала в нем нечто зловещее, леденящее душу. Отклик такой слабый, тонкий, что создавалось впечатление, будто подпевают где-то там, на Снежном Валу, за которым только безжизненный холод Безлюдья. Подпевают, словно хотят предупредить: «Мы все слышим. Мы все слышим…»
— Эхо? — спросил Вьюнок.
— Нет, это не эхо, — ответил Девятко. — Ты и поешь-то тихо. Откуда ж эху взяться? Это что-то другое…
На следующий день отряд поднялся рано, на заре. Княжич был трезв и серьезен.
— Искра, встань между повозками, — командовал он, вытирая вспотевшее лицо платком. — Гвоздь, Милен, Вьюн и ты, Хорс, наденьте щиты, прикрывайте сестру с обеих сторон. Едем так быстро, как только сможем. Будьте наготове, ловите каждый шорох. Лещ, далеко ли до этих, как их?..
— Коренников, что ль? Ну, коли вскачь пойдем, то к завтрему придем. После обеда, где-то так. Там ихняя первая весь — Столбовой двор, или Столбняк. Вот там столб как столб! Широкий, аки гора, но не такой высокий… Обломленный.
— Всё, хватит. — Горыня дрожащими руками дернул поводья. — В путь!
Жертвенник пролегал по очень не похожим друг на друга местам. Курчавился лес на крутых холмах. В чаще поблескивала гладь заросших камышом и ряской озер.
Чёрный Зуб хмурился, оглядывался, хватаясь при этом за секиру, висевшую на поясе.
— Чего он шарахается, ведь не видно никого? А, Меченый? — спрашивал Чурбак.
Злоба удивительно тихо отвечал:
— Ежели Зуб что-то видит, значит, так оно и есть. Он никогда не ошибается.
День прошел спокойно. Долго искали подходящее место для ночлега. Прямо в лесу опасались. Встали на холме, поросшем редким кустарником. Кусты вырубили, наспех соорудили что-то вроде частокола: криво и нечасто воткнутые в землю колья угрожающе смотрели остриями на лес.
— Хоть одну птицу за весь день кто-нибудь заметил? — неожиданно спросил Девятко у воинов, окруживших костер. — Вчера еще живность была. Шагра будто вымерла…
— Ночь, — вторил ему Злоба. — И волков не видать. Не нравится мне это…
— Вот это действительно странно, — задумался Девятко. — Ежели даже волков нет… что ж за нечисть здесь завелась?
Ночью таинственный крик снова отзывался на голоса. Все были встревожены, дремали чутко. Искра спала в повозке, примостившись между сундуками, обняв Буяну и уткнувшись головой в ее пахнущие травами волосы. Она устала за день — от быстрой скачки, от кажущегося ей надуманным врага. Она боялась, но чаще злилась; всё время хотелось вырваться вперед и пуститься вскачь. И еще — мучительно — хотелось кому-нибудь нагрубить, но приступы ярости быстро проходили, и она в который раз тупо отдавалась изматывающей езде по изогнутой, изрытой дороге.
Искра проснулась посреди ночи. Откинула полог фургона. Человек десять на посту сонно вышагивали среди кольев. У подножья холма деревья окутывал неестественный, бледно-молочный туман. Он оплел стволы, словно паутина.
Искра вылезла из повозки и… очутилась одна. Ни дружины, ни коней, только полусгнивший частокол. Под ногами в воздушную пыль разлеталась сгоревшая трава; внизу в безмолвной скорбной мольбе воздевали к неприветливому темному небу обугленные ветви искривленные деревья. Свистел ветер, разнося гарь и смрад разлагающихся тел. Среди деревьев бесшумно двигались тени. Сгорбленные, страшно исхудавшие люди шли друг за другом. Шли и шли — обреченно, безжизненно. На ссохшихся лицах — бездонно-черные, немигающие глаза. Искра разглядела и другие существа: маленькие, пузатые, с непропорционально длинными и невероятно тощими руками и ногами. Они ползли по земле и не отрываясь глядели на нее огромными буркалами.
Искра заметалась по холму, ища спасения, и вдруг наткнулась на… сову.
Неясыть сидела на колышке. Антрацитовые очи равнодушно взирали на странные создания, крадущиеся по склону холма.
Проснувшись, Искра потянулась и больно ударилась затылком об окованный железом сундук. Тут же очарование летнего утра испарилось — с его освежающим запахом трав и цветов, что принес в фургон легкий ветерок — хрупкий, невесомый, исчезающий…
Наступил шестой день пути по неоднократно проклятому всем отрядом лесу.
Необъятная Шагра опустела.
Не пели птицы, не слышался треск ломаемых медведем кустов, не сверкали в темноте чащи волчьи глаза — удивительно, но по ним дружина даже скучала.
Опустела Шагра.
Шумела листва, журчали ручьи…
Опустела.
Чьи-то тени мелькали в гуще деревьев, преследуя отряд. Тени являлись людям в холодных опустошенных снах в виде истощенных призраков, в отчаянии протягивающих высохшие руки, заманивая в бездонную, безжизненную, ледяную тьму.
Искра с тоской осматривала хмурые лица, всегда отворачиваясь от брата. Горыню рвало. Вчера он был пьян, мрачен и зол.
Минувший день, самый тяжелый и зловещий, прошел как во сне. Отряд двигался по Жертвеннику невероятно медленно, словно сам воздух сгустился, препятствуя им. Горыня свирепо смотрел из-под нависающих, как скалы, бровей. Накануне он избил дружинника Милена только потому, что тот вовремя не ушел с дороги. Парень со сломанными ребрами лежал в повозке, привязанная к ней же лошадь печально брела вслед.
Поведение Горыни тяготило отряд. Никто не смел перечить княжичу, лишь одна Искра решительно двинулась к фургону, где находилась бутыль с самогоном. Но не успела девушка хоть что-то предпринять, как скользкая от пота ладонь Горыни впечатала ее в дорожную пыль.
— Не смей! — услышала она его гнетущий голос.
Ярость, нараставшая в ней с каждым днем, чуть не выплеснулась наружу. В какой-то момент Искра побежала в лес. Ветки хлестали по залитому слезами лицу.
Отряд выехал на широкую просеку. С обеих сторон круто сбегающие вниз склоны заполнил лес; кое-где земля обрушилась, обнажив бурую породу; обломки деревьев, с торчащими во все стороны кривыми корнями, валялись тут же.
Горыня ни с кем не разговаривал, но и не пил. Долго так продолжаться не могло, это понимали все. Княжич, в конце концов, не выдержал — напился, однако вел себя спокойно.
Утром он подошел к Милену, посмотрел на него, похлопал по плечу, ничего не сказав; парень испуганно смотрел на княжича, ожидая неприятностей, и выдохнул, лишь когда Горыня скрылся из глаз. Искра, поняв, что он хочет поговорить и с ней, не скрывая избегала встреч.
День клонился к вечеру. Поскрипывали колеса фургонов, фыркали кони.
Неожиданно отряд наткнулся на обнаженного человека, одиноко стоящего посреди дороги. У незнакомца была шершавая кожа песочного цвета. Глаза — черная бездна.
На вытянутых руках человек держал младенца. Что-то потянуло Искру вперед, она спустилась с лошади и сделала шаг навстречу. Незнакомец положил младенца на землю и отступил. Шагнула еще…
— Не надо, не надо, госпожа… — услышала она.
Рядом шли дружинники. Мечи сверкали на солнце, сапоги шуршали по гравию.
— Остановись!..
Но Искра не остановилась. Она наклонилась и подняла теплое тельце… и сразу же с отвращением выбросила младенца. Он источал запах падали и обжег руки льдом. Ребенок падал медленно, как во сне, и его плоть осыпалась грудой камней. Щебень с глухим стуком раскатился по тракту. На земле остался лишь скелет.
Человек засмеялся. Его жуткий смех громом разнесся по ущелью, превратившись в оглушающий, вибрирующий, рокочущий гул.