Она ничего не сказала тогда. Она коснулась моей груди – сначала робко, потом настойчиво стала давить на нее обеими руками, желая выпустить из моих легких воду. Вода вышла легко. Я кашлял, она гладила мои волосы, успокаивая. И продолжала молчать. Потом стала ощупывать руки и ноги, словно проверяла, повреждены ли члены.
- Все хорошо, - выдохнул я, едва смог говорить, но она ничего не ответила мне. Она встала с песка и бросилась прочь, оставив возле меня фонарь. Но один я лежал там недолго. Через несколько минут она привела людей. Те при виде меня охали и почтительно кланялись, приветствуя меня, как полагается приветствовать принца. А я искал в толпе ее удивительные глаза. Потому что я тоже знал – мне не будет покоя без нее.
Меня привезли в замок.
Вместо «Сирены» я явился один. Из команды никто не выжил. Королевство погрузилось в траур. А я впервые в жизни наряду с другими чувствами испытывал чувство вины. Мне было больно, что я жив один, вместо тех, погибших. Будто бы долей моей было утонуть вместе с ними, и я оплакивал себя самого. На панихиде я не мог сдержать слез. Король же был стар. Ему прощались его рыдания. Вместе с нами рыдало все королевство. Сто душ остались на дне Вертийского моря. И никогда им не увидеть солнечного света и красных крыш Роша.
Дни потянулись тоскливо и тихо. В порту я больше теперь не бывал. Судна из других королевств встречал кто-то другой. Я же замер в той ночи, которую в народе прозвали Ночь скорби. Как странно… В Ночь скорби я обрел мерцание света в черноте.
Я пытался ее искать. Но многое ли сумеешь, не зная имени?
Мне оставались вино и округлые груди и зады продажных женщин. Даже если те были придворными дамами.
Я превращался в тень от себя, прежнего. Тугое тело становилось слабым и безвольным. Острый взгляд сделался мутным и едва живым. И я не думал о том, что утрачиваю честь и достоинство. Я не думал вовсе.
К исходу второго месяца такой моей жизни король затеял охоту. Северная сторона Рошделамера была покрыта лесами, в которых водились дикие звери. В юности я любил охоту. Но давно забросил это занятие. Море привлекало меня неизмеримо сильнее. Теперь же оно вызывало одно отвращение. И самое гадкое было в том, что куда ни посмотришь – кругом было море.
Это был второй день, когда я видел ее. И первый, когда я сделал ее своей.
Я помню, как гнал оленя, вырвавшись далеко вперед от прочих. Я помню, как в дерево прямо перед моим конем ударила молния. Дерево вспыхнуло, а конь дико заржал, испугавшись шума. Я не боялся. Я думал об искре. Потом рванул из неба дождь. Сплошной стеной. И этот дождь был повсюду, он отдавался страшным шумом, ударяясь о землю, о камни, о воду вокруг острова. Он потушил вспыхнувшие ветви, а я ненавидел его.
Я пришпорил коня и зачем-то бросился в чащу, словно ища там защиты.
Как странно. Там я нашел ее.
В маленьком домике среди зелени, в котором теплилась жизнь.
Домик был в стороне от охотничьих троп, будто его обитатели боялись быть потревоженными. Но мне ничего не оставалось, как потревожить их.
Я ворвался туда без стука, едва ли думая о приличиях, но замер на пороге. У очага, искрившего от подкипавшей в котле воды, сидела девушка со скалы. Она вздрогнула от шума, повернула ко мне свою темную головку и беззвучно раскрыла маленький рот, прикрыв его ладошкой. А я никак наглядеться не мог в ее невозможные и такие родные глаза.
- Кто ты? – спросил я.
А она молчала.
- Как ты здесь оказалась? – спросил я.
А она молчала.
- Если я тебя поцелую, ты не прогонишь меня? – спросил я.
А она молчала.
Потом встала с пола. Подошла ко мне, близко-близко, так, что коснулась острой высокой грудью моей груди. Обвила руками шею. И прижалась губами к губам. И меня опалило ее любовью. Увозил я из лесного домика женщину, сделавшуюся моей, и завладевшую мною безраздельно.
Она была немая. Я назвал ее Этинселль. На языке с Большой земли это значило «искра». Ей понравилось ее новое имя. И она отзывалась на него, будто так звали ее с самого рождения. Стоило мне сказать: «Этинселль! Поди-ка ко мне!», - и она бросала все на свете, и бросалась в мои объятия. Садилась ко мне на колени, терлась щекой о мою щеку, и я знал – она любит, когда я не бреюсь, любит чувствовать, как кожу ее чуть царапает жесткая щетина.
Я одел ее в шелка и парчу и отвел ей покои возле своих. Но Этинселль никогда там не спала. Ночами она сворачивалась у моего бока, спиной ко мне, прижимаясь обнаженными ягодицами к моему бедру. И тихо дышала, чуть сопя носом, заставляя меня понимать, что я жив, когда она дышит.
Любовь ее была страстной, жаркой. Такой любви слов не нужно. Она отогревала меня ночами. Она доставала до самой души моей, которая, я думал, умерла вместе с «Сиреной». И душа моя рвалась ей навстречу.