Как я любил ее!
Такой любви я не ведал прежде. Она казалась мне нерушимой и непреложной.
Днями мы бродили в вечно цветущих садах вокруг замка. И не слышали шепота за нашими спинами.
«Принц не тот, что был до крушения!»
«Принц обезумел!»
«Принц привел в свой дом немую!»
«Принц, того и гляди, назовет ее королевой!»
Все эти слова не касались нас, они были не о нас. Она не замечала их. Я не слышал их. Если в жизни бывает счастье, то мы были счастливы тогда, и никогда больше.
Однажды утром она впорхнула в мой кабинет, где я давно уже не работал, но только лишь делал вид, что черчу новый план корабля. Она долго и озадаченно смотрела на каракули на пустом листе бумаги, и красивый высокий ее лоб хмурился. Она была недовольна мною. Но что ж тут поделать? Я сам давно собой доволен не был. И только возле нее забывал о том, как ничтожен.
Этинселль провела ладонью по бумаге, но я перехватил ее пальцы и быстро поднес их к губам.
- Тебе не нужно этого, - негромко сказал я.
Она лишь мотнула головой, а я залюбовался тем, как волосы заструились по ее спине и плечам. Я просил ее никогда не плести кос и не делать высоких причесок, как у придворных дам. В каждом жесте ее были свобода и красота. Потом она бросилась в свою комнату и вернулась оттуда в новом платье, подаренном только накануне. Такие носили богатые горожанки в Роше, когда отправлялись делать визиты. Оно было из бледного шелка, с газовыми рюшами на груди. При ней были шляпка и зонтик, и мне сделалось смешно, до чего теперь она походила на куклу.
Она взяла меня за руку и повела из замка. Я подчинялся ей, как подчинился бы самой жизни. Мы шли по улицам Роша, а люди, оглядывались на нас, кланялись и поджимали губы.
Она привела меня на пристань, в порт. И заставила долго-долго смотреть на море. Я вдыхал и выдыхал соленый воздух, а на глаза мои наворачивались слезы – от боли. Мне больно было видеть цвет его, волнение его, сияние его. Еще больнее было видеть белые крылья парусов флота Рошделамера. Моего флота. И в тот момент, когда я хотел отвести взгляд, не умея совладать с болью, я понял, что не смотреть на это все не могу. Потому что море и корабли – это моя жизнь. Это я сам. Это больше, чем что-то на свете, что могло бы тронуть меня и оставить след в душе. Может быть, это было больше, чем Этинселль. Но вот в чем правда – Этинселль отныне становилась частью этого.
Я не видел людей, глядевших на нас сурово и с осуждением. Как странно, что я ничего не видел, но будто прозрел.
В тот же день я вернулся к командованию флотом. В тот же день я вернулся к чертежам нового корабля. Тому кораблю, который был еще только в моих мечтах, я собирался дать имя сам.
Но самое страшное в том, что в тот же день в душу мою прозревшую поселили сомнения.
Секретарь, обрадованный моим возвращением к делам, вдруг осмелился сказать мне: «Ваше высочество! Она прекрасна, но она немая! Истинная же красота не имеет увечий!».
Я лишь рассмеялся его словам. Что мог он знать о красоте?
Потом был слуга, любивший меня с детства. Иногда вместо отца. Он стоял возле меня, сжимая в руках поднос, и тихо говорил: «Если уж вы вернулись к делам… Ваше Высочество! Одумайтесь и в этом! Про нее говорят, не к добру она появилась! Зло в ней, говорят!»
Смеяться над его словами я не мог, это ранило бы старика. Я мягко велел ему уходить, а потом долго смотрел, как огонь танцует в камине.
Явился отец.
«Отсели ее от глаз чужих подальше – дом за замковой стеной пустует давно. Там живут женщины королей, но не королевы. Люди не понимают, волнуются люди!»
А мне была невыносима мысль о том, что Этинселль не могла стать королевой. Но отец был прав. Было королевство, которое ждало королеву. И я приказал приготовить тот дом, готовясь к тому, чтобы сказать Этинселль, что теперь сам стану приходить к ней.
Но того не понадобилось.
Прошло три дня. И епископ объявил, что она – посланница самого дьявола. Теперь уже на улицах вслух говорили: она русалка, завлекавшая наших матросов в пучину, она волновала море, она в Ночь скорби утопила «Сирену», она лишила разума принца. Они хотели судилища. Они шумели давно. Просто теперь уже я стал слышать. В тот момент, когда я вернулся, я уже не мог не слышать того, что они говорили.
И вспоминал, как со скалы спустилась искра. И искра эта казалась волшебной. Отчего выжил только я? Отчего я не провел их через рифы, когда делал это десятки раз? Нет, это не могло быть взаправду. Это колдовство, чары!
Я помню, как снова надевал китель.
Я помню, как причесывал волосы.
Я помню, как шел к ней.