И когда она, успокоенная и затихшая, уснула на моем плече, я вглядывался в провал иллюминатора, за которым искрились звезды, и не мог объяснить даже себе, отчего чувствую себя опустошенным. Отчего хочется вопить, что меня обманули, что все не то и все не так? Я смотрел на спящую Фуар и искал на ее лице… Господи, я не знал, что искал, но если бы нашел, я бы знал точно, отчего разрывалась моя душа.
Я заснул, будто провалился. Сон был тяжелый, удушающий, он заставлял меня чувствовать морскую соль на губах, а легкие – разрываться оттого, что в них попала вода. И вокруг было черно-черно, вязко-вязко, и я знал, что не выберусь. До тех пор, пока не увидел, как замерцала искорка где-то далеко от меня.
Я проснулся. Рывком сел на кровати. И в ужасе смотрел на женщину в черном платье передо мной. В черном платье и белом переднике. Она же глядела на меня, и взгляд ее зеленых глаз был холоден и неподвижен.
- Этинселль! – выдохнул я и рванулся к ней. Она же предостерегающе выбросила вперед руку. В руке ее вместо фонаря блеснул острый кинжал.
- Этинселль…
Она перевела взгляд на женщину, лежавшую на моей подушке, и губы ее искривились в страдании.
- Что же ты наделал, бедненький мой? – сказала она, впервые разомкнув уста, и голос ее был подобен шепоту моря.
И я в ужасе вдруг увидел себя со стороны. Не того, кем я был, а того, кем я стал. Ничтожнее, чем теперь, я быть уже не мог. Потому что самого главного во мне не осталось.
- Ты поверил их словам, но не поверил мне, - снова заговорила она, но теперь уже я онемел. – Я вымолила тебя тогда у моря. Твоя жизнь в обмен на мою. Но это было неважно, я ведь любила тебя. С того мгновения, как увидела на «Сирене» в твоем кителе с золотым шитьем. Теперь час расплатиться. Что же ты наделал, бедненький мой? Я ведь убить тебя не смогу.
- Этинселль! – сорвалось с моих губ. Она резко склонилась надо мной и заглушила мой вскрик поцелуем. Я закрыл глаза и думал о том, что душа моя прикипела к ее – на века, не разрубишь. Там, в этом поцелуе, я живу и теперь. Потому что не было ничего до, не было ничего после. Быть может, все прочее я просто придумал.
Когда я открыл глаза, передо мной оставалась чернота ночи. Этинселль исчезла. Я вскочил с постели и бросился прочь из каюты, на палубу. Но и палуба была пустой. Лишь вповалку спали матросы, не добравшиеся до кают. Я бежал, сломя голову к борту, словно знал точно – она бросилась в воду. Она ведь русалка? И, оказавшись у борта, вцепившись в него пальцами так, что стало больно, я лишь увидел белый передник, который неспешно перекатывали волны.
- Этинселль! – завопил я, не чувствуя в себе ни капли жизни или огня. Последний огонь забрала с собой та, которую я любил, и которую я предал. Крик мой еще звучал в воздухе, проносился над кораблем, поднимался к белоснежным парусам «Мананнана». А я уже думал о том, чтобы перемахнуть через борт и либо найти в воде ее, либо утонуть самому, как должен был годы назад. Но в ужасе замер. Крик мой сменился страшным стоном. Казалось, это стонет море. Нет, будто из недр земли сквозь толщу воды прорывался этот страшный стон. И на глазах моих, на глазах моих, не желавших видеть, но желавших смерти, медленно, будто пробуждаясь от векового сна, скрипя и скрежеща, остров Рошделамер стал проваливаться под воду. Камни сыпались с его вершин. Собор раскололся первым и рухнул в море – будто могло спасти его то, что он был ближе всех к Богу? Сплошным страшным криком зашелся остров – вой и плач я и теперь иногда слышу, когда остаюсь один. Небо пылало рассветом, а Рошделамер сыпался на куски и уходил в море. Там оставался еще мой отец. Там оставался еще мой старый слуга. Там оставалось еще то, что было мне дорого.
А потом наступило прозрение. Умерла Этинселль. И умерла скала. И вместе с ними умер я сам.
Мы спасали людей, дрейфуя еще долги часы вокруг места, которого больше не было. Мы вытаскивали из воды тех, кто все еще были живы. Мне запомнилось то, что только одна семья на нашем корабле не потеряла никого – выжили все. Это были юноша, девушка и их маленький сын. Он взобрался на колокольню, торчавшую из воды, и помог забраться туда своей жене, державшей голову новорожденного ребенка над водой тогда, как сама почти уже выбилась из сил. Я смотрел на них очень долго. Я каждый день ходил смотреть на них, покуда не добрался «Мананнан» до Большой земли. И потом, сколько мог, я навещал их.
С тех пор прошло так много бессчетных лет. А я все брожу по суше, не смея заходить в воду. Потому что всякий раз, когда вижу море, начинаю истошно кричать: «Этинселль!»
Будто надеюсь, что здесь и сейчас родится новый остров, где будет жить девушка в белом платье и черном переднике.
Фуар считала, что я обезумел. И не пускала меня туда, где волны могли напомнить мне о гибели моего королевства. Потом и Фуар состарилась и оставила меня.
И вот я, глубокий старец, не знающий, было ли все это? Был ли город Рош на острове? Было ли королевство Рошделамер? Был ли король-отец? Был ли я сам? Но это не страшно. Страшно терзаться мыслью, была ли Этинселль? Или ее я тоже придумал? Потому что единственное мгновение, в котором я замер – это прощальный поцелуй, что она мне подарила. И если не было ее, то не было того поцелуя. И все на этом свете, что было, чего не было, что должно было случиться – всего лишь то, что заключено в моем сознании, которое медленно угасает, как та искра на скале.