«Очередной ненормальный, – пронеслось в голове писателя. – Главное, не перечить ему, тогда он покричит и уйдёт».
– Вы могли бы стать ещё большим, чем есть сейчас, – продолжал Лючио, размашисто жестикулируя. – Жить среди людей и помогать не только тем, кто способен оценить высокий слог и изящество мысли, но вообще всем! Тратить время не на создание фантазий, а на реальные поступки, приносящие не только удовлетворение от прочтения! Для этого даже не обязательно становиться политиком – будьте вы кем угодно, нужно просто найти в себе силы отойти от письменного стола и заняться делом. Но вы – трусливая черепаха, которая без необходимости и носа не кажет из своего панциря! И это после тех героев, которых вы создали на бумаге? Позор!
Парень топнул, шумно выдохнул и словно собирался сказать что-то ещё, но сбился, смешался, а потому просто махнул рукой и пошагал прочь. Писатель посмотрел ему вслед, машинально отметив, что сказанное в конце совсем не сочеталось с обликом говорившего.
Тем не менее, когда Лючио скрылся из виду, Хьюго облегчённо вздохнул и попытался снова настроиться на блаженное бездумье.
Но что-то было не так. Солнце светило слишком ярко, дети кричали слишком громко, да и лавка вдруг стала неудобной – у писателя затекла спина. Прислушавшись к себе, Хьюго нащупал в глубине души мерзостный осадок досады и страха, оставшийся от странного разговора с непонятно кем, и избавиться от него не удавалось.
Стало очевидно, что прекрасный сон безнадёжно испорчен. С большим сожалением Хьюго ещё раз окинул взглядом светлую улицу и выскользнул из несуществующего мира в надежде попасть в более приятное видение.
* * *
Здесь пахло табачным дымом и крепкой выпивкой. Хьюго поднимался по поскрипывающей лестнице, освещённой двумя тусклыми лампами, и слышал приглушённый уличный гомон. Отовсюду на грани слышимости звучала всё та же неземная музыка, текучая, таинственная, ускользающая от грубого человеческого слуха.
Писатель прошёл в открытые двери и оказался в просторном помещении, заполненном приятным полумраком. Он стоял на балконе, который нависал над залом с несколькими столами, а у дальней стены располагалась сцена. Этот бар или кабаре – что бы то ни было – помнил, судя по старой меблировке и выцветшим стенам, лучшие деньки. Просветы между столами и всё пространство у сцены пустовали, немногочисленные посетители виднелись лишь как тёмные силуэты, замершие на своих местах. Хьюго сел за ближайший к перилам столик и начал наблюдать за происходящим внизу.
На сцене стояла девушка: старше тех, что стремятся повзрослеть, но слишком молодая, чтобы тосковать по юности. Единственный луч света лился на неё сверху и превращал белое платье в слепящий сполох, так что разглядеть можно было только губы, но не глаза. Нимфа пела балладу. Та повествовала о женщине, которая отпустила любимого к чужим берегам и всё ждала обратно – из года в год, из десятилетия в десятилетие. Голос был звонок и чист; кроме него воздух не тревожил ни один звук. В то же время в тембре и в самой позе певицы, в её сведённых судорогой пальцах чувствовалась седая, застарелая боль, и все понимали: героиня баллады уже давно поняла, что никогда больше не увидит своего мужчину, но никак не могла отринуть горячо лелеемую надежду. Её обида звенела в захлебнувшемся собственным дыханием зале надрывно, душераздирающе, и сама тишина, казалось, почтительно расступалась перед льющейся с возвышения песней.
Хьюго смотрел на яркую девичью фигурку и думал, что когда-то давно он почти так же встретил Зои. Она пела во второсортном лондонском пабе, а он, уже известный на весь мир литератор, смотрел на неё, не отрываясь. Хью тогда твёрдо решил познакомиться с певицей, как только она спустится в зал – ещё не зная, что после этого знакомства напрочь потеряет способность наслаждаться другими женщинами.
Сейчас Зои известностью не уступала лучшим блюзовым певицам двадцатого века и пела, должно быть, где-то в Милане, Париже, Рио, Нью-Йорке; Хьюго давно бросил попытки угнаться за ней. Иногда они пересекались во времени и пространстве, но исключительно случайно, как две одинокие кометы, и каждое их столкновение влекло за собой наслаждение и катастрофу.
Задумавшись, писатель не сразу заметил, что баллада подходит к концу. Голос певицы стал тихим и плавным, но каким-то непостижимым образом не потерял силы. История закончилась тем, что героиня, несмотря на всю только что выплеснутую боль, оставалась ждать на туманном берегу, «даже если высохнут все моря». Хьюго готов был поклясться, что когда певица замолкла, он услышал шум прибоя и шелест платья, трепещущего на ветру.