Хьюго прошёл вдоль фальшивого сгоревшего грузовика, пролез под распоркой картонной стены, повернул за угол и оказался на ещё одной искусственной улице. На ней стояли двое: скрипач и молодой мужчина в чёрной футболке и чёрных же джинсах. Первый играл, второй наблюдал, скрестив руки на груди. Хьюго подошёл ближе, чтобы разглядеть лица.
Скрипача он не знал. Просто парень лет тридцати, в пыльной одежде, некогда добротной и дорогой, а ныне изношенной до заплат. Всё, что в нём было примечательного – красивая белая скрипка и то, как он на ней играл: с чувством, увлечённо, не открывая глаз.
Узнав второго, Хьюго замер, забыв даже выдохнуть. Саймон Элмер – такой, как на выцветшей фотографии, которую вместо ответа на вопрос об отце дала маленькому Хью мама. Вечно молодой. Для Хьюго – полностью вымышленный персонаж.
Сейчас скорее Саймон годился в сыновья Хьюго, чем наоборот. Элмер старший разбился на машине, не дожив и до тридцати, когда Элмеру младшему не исполнилось и двух. Но даже если бы Саймон избежал той аварии, вряд ли семья Хьюго стала бы полной – его отец был талантливым музыкантом, слишком талантливым, слишком нетерпеливым, чтобы задержаться хоть где-то, хоть с кем-то.
Никогда раньше отец не снился Хьюго. В детстве и юности писатель мысленно представлял себе разговоры с ним, но, повзрослев, бросил это бесполезное занятие. Теперь он ума не мог приложить, с чего начать.
Музыкант играл, его скрипка блестела в лучах искусственного солнца. Мелодия лилась неторопливо, тягуче, будто неимоверно долгое вступление к какой-то грандиозной композиции.
– Отлично играет, – сказал Саймон, не оборачиваясь. – Душевно.
Его голос был очень похож на голос Хьюго.
– Хотел бы я послушать, как играешь ты, – сказал писатель.
– Этому уже не бывать, – тихо отозвался Саймон. – Моя гитара своё отыграла.
Скрипач вдруг оборвал мелодию на высокой ноте и заиграл другую – более быструю, резкую, минорную. В её взвизгиваниях Хьюго послышался не то плач, не то вой, и на мгновение будто бы запахло дымом.
– Ох, сейчас он нам покажет, – Саймон пристально наблюдал за пальцами музыканта, как будто видел в их движениях нечто недоступное обычным людям. – Игра, достойная самого Паганини. Тебе ведь нравится музыка, сын?
– Не столько музыка, сколько то, что она пробуждает в человеке.
– О, музыка сильна! Любое искусство обладает огромной властью над душами людей. Тебе ли не знать, ведь ты один из немногих, кто смог эту мощь приручить. Груз ответственности не давит?
– Я стараюсь распоряжаться своей властью с умом.
– Только не обижайся, Хью, но никто не может предусмотреть всего. Рано или поздно ты сделаешь ошибку, и она тебя погубит. Или погубит тех, кого ты приручил. Поверь мне. Я знаю.
Скрипка взвыла, и одна мелодия стала двумя, переплетающимися контрапунктом. Руки музыканта мелькали с такой скоростью, что даже если бы захотел, Хьюго не смог бы уследить за извлечением нот. Где-то за декорациями заплакал ребёнок, и откуда ни возьмись по фальшивой улице потянулся едкий дым.
У писателя пересохли губы.
– Зачем ты говоришь всё это? – сказал он, повысив голос. – Мы ни разу в жизни не разговаривали, неужели нет более приятных тем?
– Мы не разговаривали именно потому, что я в своё время не уяснил этой истины. Моя смерть повлияла на тебя, изменила твою жизнь. Из-за меня ты влез туда, куда лучше даже не заглядывать.
– Я справлюсь, спасибо за доверие! Кто если не я, всю жизнь посвятивший овладению своим ремеслом, справится с ним?
Саймон повернулся к сыну, и Хьюго увидел шрам на его лице, который брал начало у подбородка, по кривой тянулся к скуле и оттуда диагонально перечёркивал глаз. Почему-то Элмер младший не сомневался, что это – травма от автокатастрофы.
– После того как Кобейн застрелился, по миру прокатилась такая волна самоубийств, что общество обуяла паника. А ведь он только лишил себя жизни.
– Я пока не собираюсь умирать.
Саймон усмехнулся.
– А сколько жизней ты уже перевернул? Ведь твои слова проникают людям прямо в подкорку. Ты мог бы остановиться на простых истинах, простых смыслах, но нет. Ты захотел стать их властелином – и добился своего! Для неподготовленного человека падение в глубины твоих текстов равносильно выстрелу в голову. Это – твоя власть.