– И ты бы смогла… вот так? – спросил он, надеясь не выдать волнения.
– Не знаю, – Зои тряхнула головой. – Не знаю, но очень хочу это узнать!
– И если мы уедем, – медленно проговорил Хьюго, – ты не передумаешь, не сбежишь, оставив меня одного в богом забытом уголке?
– Я… я не знаю, Хью!
– Зи, – писатель остановился и взял подругу за руки, – я не могу согласиться на то, в чём ты сама не уверена. Не потому, что не доверяю тебе, а потому, что не переживу, если ничего не получится. Уж лучше прямо сейчас попроси меня броситься с обрыва – мне будет проще это выполнить.
– Но я ведь тоже не могу ничего обещать, – Зои закусила губу. – А если так: я пообещаю тебе, поклянусь, если хочешь, что навсегда брошу сцену, но только если ты тоже откажешься от чего-то.
– От чего же?
– От писательства.
Хьюго замер, глядя Зои в глаза.
– И это… обязательно? Ведь я могу потихоньку марать бумагу, отправлять рукописи издателям, даже не покидая нашего уголка…
– Ты не понимаешь, – сказала Зои слабым голосом. – Это не моя прихоть, это – наша гарантия. Так я буду точно знать, что оставила дело своей жизни ради того, кто ради меня сделал то же самое. Подумай, как тяжело тебе будет не писать, и пойми, как тяжело будет мне не петь!
– И ты готова пойти на такое? Уверена, что не хочешь ещё подождать, попытаться насытиться?
– Я уже давно жду, Хью. Это может длиться бесконечно. С каждым днём удовлетворения будет всё меньше, а остановиться – всё труднее. Так что – да, я готова. Вопрос в том, готов ли ты?
Хьюго очень живо представил себе, как они уезжают куда-нибудь в глушь, где вдали от больших дорог стоит дом и разбит виноградник. У Хьюго был бы маленький мотороллер и соломенная шляпа, и иногда они с Зои ездили бы на прогулки, расстилали покрывало, устраивали пикники или просто лежали бы в обнимку, пока не стемнеет, а потом не рассветёт. Лучше бы рядом была какая-нибудь деревня, куда они ходили бы на праздники, знакомились с местными и пробовали разные вкусности. В их доме всегда было бы светло и никогда не запирались двери. По вечерам можно сидеть у камина, вместе читать или просто болтать обо всём на свете, а ещё иногда, когда Хьюго заработается в кабинете… ах, да, не будет же никакого кабинета. Но это ничего, с этим Хью может смириться ради всего остального.
Ведь можно же радоваться жизни и не будучи писателем. Всего-то и нужно – не писать. Тогда, возможно, Хью постепенно забудет обо всех тяготах, перестанет напоминать себе о том, что такое на самом деле жизнь, и чем она отличается от смерти. Придётся учиться жить заново – не думая, а лишь ведя сытое, довольное существование со своей женщиной, которая будет стареть вместе с ним. Тогда в голове Хьюго перестанут сталкиваться вселенные, украшая всё вокруг бесчисленными оттенками и наполняя мир смыслом, ну и пусть, ну и пусть, ведь Зои… Зои будет рядом, увядать на глазах, лишённая любимого дела так же, как и он. И Хьюго без постоянного творческого напряжения постепенно утратит свою уникальную мозговую машину, утопая в сытости и довольстве, поглупеет и будет смотреть на Зои, как слепнущий смотрит на горящую свечу, ведь вся его любовь к ней горит там же, где бьётся жила творца – в самой основе, самой сердцевине естества писателя. Так они состарятся: вдвоём, но порознь, потому что будут помнить, кем были когда-то и почему перестали быть. Да, это счастье – вместе встретить старость и умереть в один день – счастье обычного влюблённого, но не их, не искрящихся…
– Зи, – к горлу подступил ком, мешающий говорить. – Нет. Я не могу.
На миг глаза Зои остекленели, да и сама она, словно простреленная, вдруг побледнела, отшатнулась. Хотела что-то сказать – и подавилась словами.
Они смотрели друг на друга молча, и Хьюго понимал, что это – не настоящая Зои, но понимал так же и то, что их реальный разговор закончился бы так же. Он проклинал себя за то, что не солгал, за то, что хотя бы не сказал иначе и за то, что он до сих пор не ползает у неё в ногах, вымаливая прощение. Ему помешала всего одна мысль: «Даже если я сделаю всё это, ничего ведь не изменится…»
– Почему? – прохрипела она.
«Давай, Хью, ответь ей, не молчи. И будь правдив, раз уж начал говорить честно».
– Потому что искусство – это наша сердечная мышца. Без него мы не живы и ни на что не годимся. Прости, душа моя.
От этих его слов в воздухе словно лопнула невидимая струна. Хьюго прислушался и понял, что это оборвалась вечная музыка, которую он слышал во всех видениях. Без неё всё вдруг стало до дрожи настоящим: на мгновение писателю даже показалось, будто их разговор – не сон. Писателя прошиб пот, и он сам не знал, почему. Однако прошла одна секунда, другая, третья – всё оставалось по-старому, только в полной тишине.