Когда все ряды оказались заняты, двери храма с грохотом закрыли. Все находящиеся внутри оказались отрезаны от внешнего мира. Помещение застлала чернота. Вокруг трех алтарей, одного большого и двух поменьше, зажглись свечи. Они колыхнулись во тьме.
Воцарилась тишина.
Все обратили свои взгляды к холодному каменному жертвеннику, укрытому белоснежным покрывалом, и к жрецу с Вестником. Видя, что Вестник неопытный, Симам, Верховный жрец – этот вампир с неистовым взглядом старого фанатика, с этой глубокой морщиной, засевшей между широких бровей, и с видом покойника – подозвал его к себе.
Затем, неожиданно громко для своего тщедушного телосложения, он начал говорить. Голос его: басистый, властный, – отдал эхом под высокими сводами, отдал раскатами в сердцах.
Все слушали.
– Дети Гаара! – страстно воскликнул Симам и воздел к небу широкие рукава алой мантии. – Сегодня великий день, когда наш Праотец услышит мольбы и ниспошлет благо детям своим! Детям, которые верны и помнят, кому обязаны жизнью и происхождением, в коих течет его мудрость, его жизнь, его семя!
Юлиан вздохнул, стоя рядом с оглушающе громким жрецом, и оглядел всю колышущуюся фанатичную толпу. Глаза вампиров распахивались. В их взорах читалась набожная смиренность, а к ней примешивалось и нечто звериное, вырастающее в них, но пока сдерживаемое.
Жрец начал долго читать молитвы. Время смешалось с полутьмой; голос Симама то гремел, то стонал, то разливался певучей песнью. Жрец играл с голосом, стараясь задеть струны, как играют боги со своими детьми.
Юлиан был не из тех, кто верит первому слову проповедника, а оттого он всегда считал себя далеким от божественных празднеств. Но сейчас и он невольно почувствовал, что тело его вдруг оцепенело, сердце наполнил благоговейный жар, а голова очистилась от мыслей о бытии. Сам того не желая, Юлиан стал частью обряда, поддался его власти и чарам. Хотя в глубине души скромный голос и задавал вопрос: «А не лишний ли ты здесь, бывший человек?».
Наконец, прозвучали нужные слова.
– … И сегодня мы воздадим отцу нашему Гаару, почтим его имя, закрепив его на наших устах, омытых кровью!
Юлиан отвел взор от лица Иллы, на удивление спокойного, и попытался сосредоточиться, но перед глазами начало плыть.
Из-за статуи Гаара возник жрец в черной мантии, ниже рангом. Он вынес тонкую фигурку и возложил ее на алтарь. Фигурка была укрыта полотнищем, а из-под него выглядывали бесчувственная женская ручка и белые стопы – девушка спала.
Когда ее тело уложили на белоснежное покрывало алтаря, жрец Симам распахнул шкатулку. Он извлек оттуда тонкий, изогнутый кинжал с невероятной остроты лезвием. Затем, ненадолго подняв его над головой, отчего по толпе прокатилась волна возбуждения, Симам вложил его в подставленные ладони Юлиана.
Клинок был на диво бесплотен и неощутим. Но лег он в руки тяжелым бременем. К Вестнику, облаченному в иссиня-черный костюм, расписанный алым атласом и драгоценными камнями, обратились взоры всех присутствующих.
Юлиан развернулся к жертве, которую заранее опоили снотворным.
И тут зрение его будто потеряло прежнюю зоркость. Теперь он с дрожью видел перед собой лишь дремлющую тонкую фигурку. Правой рукой он сорвал полотнище, и оно подлетело ввысь, а потом тяжело упало к ногам первых рядов.
На алтаре лежала, облаченная в рубаху из шелка, девчушка: еще щуплая, юная, но уже с очерченными женскими прелестями. Лицо ее было цвета снежной белизны, веки с черными ресницами дрожали в насланном снотворным сне, а головка покоилась в ореоле пышных, каштановых волос. Девушка не казалась рабыней, разве что из комнатных, потому что не было в ней ни капли деревенской огрубелости. И даже ручки на ощупь были, что пух.
На алтарь и Вестника все смотрели в томительном ожидании. Зал затих, боясь проронить и слово. Все страшились осквернить священное затишье. А меж тем в голове у Юлиана пульсировала лишь одна мысль – «человек… человек… бывший человек… но уже не человек… не человек…»
С прерывистым дыханием он погладил жертву по трепетной, белой шее и сглотнул слюну. Недолгим взором он окинул сидящих в зале вампиров. Ни у одного не увидел в глазах ни капли жалости – лишь звериное томление.
«Что толку надеяться, что я не убийца, и пытаться оправдать себя? – думал про себя он, сжимая крепче рукоять клинка, украшенную рубинами. – Я убийца. И от этого заявления самому себе мне ни тошно, ни сладко. Я принял его, как данность, хотя это далось мне тяжело и я тешил себя десятилетиями, что убивал лишь виновных. Но сколько среди убитых было оговоренных завистливыми соседями, сколько смутьянов поднимали бунты ради блага своих нищих и голодных детей?»