— Конечно. Для этого у нас и существует отдел по вопросам труда.
— Прекрасно. В таком случае я прошу выделить мне шесть человек для легкой работы.
— Но позвольте, господин капитан! — воскликнул Нойбауер укоризненно, от души наслаждаясь триумфом. — Я не понимаю причин столь внезапных перемен в ваших планах. Сначала вы просите людей с высокой степенью физического истощения, а потом вдруг заявляете, что они нужны вам для легкой работы. Одно противоречит другому! Тот, кто у нас имеет эту самую степень истощения, — тот уже не сможет даже штопать носки, можете мне поверить! У нас здесь не курорт, а воспитательно-трудовой лагерь с образцовым, прусским порядком.
Судорожно глотнув, Визе резко вскочил и схватился за фуражку. Нойбауер тоже встал. Он был доволен, что ему удалось разозлить Визе. Но превращать капитана в своего врага вовсе не входило в его планы — а вдруг прежний гауляйтер в один прекрасный день вернется из своей опалы? Поэтому он сказал:
— У меня для вас другое предложение, господин доктор.
Визе повернулся. Он был бледен. Веснушки на его рыхлом лице теперь выделялись еще ярче.
— Слушаю вас!
— Если вам так срочно нужны люди, вы можете поискать добровольцев. Это избавит вас от формальностей. Если заключенный изъявляет желание послужить науке, мы ничего против не имеем. Это, правда, не совсем официально, но я, так и быть, возьму грех на душу. Особенно, если речь пойдет об этих тунеядцах-нахлебниках из Малого лагеря. Они подписывают соответствующее заявление — и дело в шляпе.
Визе медлил с ответом.
— В этом случае даже не требуется оплаты труда, — сердечно продолжал Нойбауер. — Официально люди находятся в лагере. Вы видите: я делаю все, что могу.
Визе все еще не доверял ему.
— Не знаю, что это вы вдруг стали таким несговорчивым. Я стараюсь для отечества…
— Мы все служим отечеству. И я вовсе не несговорчив. Просто мы любим порядок. Канцелярщина, знаете ли… Такому светилу науки, как вы, это может показаться ерундой, а для нас это — хлеб насущный.
— Значит, я могу забрать шесть добровольцев?
— И шесть, и десять, если хотите. Я даже дам вам в помощь первого лагерфюрера. Он проводит вас в Малый лагерь. Штурмфюрер Вебер. Очень толковый офицер.
— Прекрасно. Благодарю вас.
— Не стоит благодарности. Беседа с вами доставила мне истинное удовольствие.
Визе ушел. Нойбауер снял трубку телефона, попросил Вебера и кратко проинструктировал его.
— Пусть попотеет! Никаких приказов! Только добровольцы. Пусть уговаривает, пока не посинеет. Пусть хоть лопнет! Если никто не хочет, мы тут ни при чем.
Он положил трубку и ухмыльнулся. Плохое настроение как рукой сняло. Беседа с капитаном, этим интеллигентско-большевистским выскочкой, которому он так ловко показал, что и сам пока еще кое-что значит, подействовала на него благотворно. Особенно удачной была мысль о добровольцах. Пусть попробует найти дураков! Почти все заключенные уже знали, что к чему. Даже лагерный врач, тоже считавший себя ученым, вынужден был вылавливать свои жертвы по всему лагерю, где только мог, если для экспериментов нужны были здоровые люди. Нойбауер довольно хмыкнул и решил потом обязательно поинтересоваться, удалось ли Визе кого-нибудь найти.
— Рану видно?
— Почти не видно, — ответил Бергер. — Во всяком случае эсэсовцы вряд ли что-нибудь заметят. Это был задний зуб, второй с конца. Челюсть уже не разжать.
Они положили труп Ломана перед бараком. Утренняя поверка закончилась. Они ждали машину, забиравшую трупы.
Агасфер стоял рядом с 509-м. Губы его шевелились.
— Ему каддиш[3]не поможет, старик, — сказал 509-й. — Он был протестант.
— Но и не повредит, — ответил тот невозмутимо и снова забормотал.
Появился Бухер. Потом пришел Карел, мальчишка из Чехословакии. Ноги его были тоньше палок, а голова казалась непомерно большой для крохотного, величиной с кулак, личика. Он с трудом держался на ногах.
— Иди обратно, Карел, — сказал ему 509-й. — Здесь холодно.
Мальчуган помотал головой и подошел еще ближе. 509-й знал, почему он не уходил. Ломан иногда отдавал ему часть своего хлеба. А сегодня были похороны Ломана — без скорбного шествия за гробом, без кладбища, без траурно-горьковатого запаха цветов и венков, без слез и молитв. Они просто стояли и молча, с сухими глазами, смотрели на неподвижное тело, освещенное скудными лучами раннего солнца.
— Машина идет, — сказал Бергер.
Раньше в лагере была только «похоронная» команда. Но поскольку трупов становилось все больше и больше, пришлось завести лошадь с телегой, а когда лошадь издохла, ее заменил старый, давно отслуживший свое, приземистый грузовик с высокими бортами — в таких кузовах с обрешеткой обычно перевозят забитый скот. Грузовик этот тащился от барака к бараку, собирая трупы.
— А похоронная команда?
— Никого.
— Значит, нам придется грузить его самим. Позовите Вестхофа и Майера.
— Башмаки!.. — встрепенулся вдруг Лебенталь.
— Да, но у него должно быть что-нибудь на ногах. У нас есть что-нибудь подходящее?
— В бараке еще валяется какая-то рвань от Бухсбаума. Я принесу.
— Загородите меня! — приказал 509-й. — Быстро! Смотрите, чтобы никто не видел.
Он присел на корточки рядом с телом Ломана. Остальные встали так, чтобы его не могли видеть ни из грузовика, который остановился у барака 17, ни часовые на ближайших вышках. Он без труда снял туфли с ног Ломана: они были ему велики; высохшие ступни состояли из одних костей, обтянутых кожей.
— Ну где другая пара? Быстрей, Лео!
Лебенталь вышел из барака. Рваные башмаки он спрятал под курткой. Подойдя к 509-му, он незаметно уронил их ему под ноги. Тот сунул ему в руки другие. Лебенталь запихнул их под куртку, справа и слева, и, зажав их под мышками, направился обратно в барак. 509-й надел Ломану рваные ботинки Бухсбаума и с трудом поднялся. Машина стояла уже у барака 18.
— Кто там за рулем?
— Сам капо. Штрошнайдер.
Лебенталь вернулся обратно.
— Как же мы могли это забыть! — сказал он 509-му. — Подметки еще хорошие.
— Продать их можно?
— Можно обменять.
— Хорошо.
Подъехал грузовик. Тело Ломана лежало на солнце. Рот был приоткрыт и скошен набок. Один глаз поблескивал, как роговая пуговица. Никто не произносил ни звука. Все молча смотрели на него. Он был уже бесконечно далек от них.
Секции Б и В между тем уже погрузили свои трупы.
— Ну что встали? — закричал Штрошнайдер. — Священника ждете? А ну-ка, быстро этих вонючек наверх!
— Пошли, — сказал Бергер.
В секции Г в это утро было всего четыре трупа. Для трех в кузове еще нашлось место. Больше грузить было некуда. Ветераны не знали, куда им положить Ломана. Грузовик был битком набит уже закоченевшими трупами.
— Наверх! Бросайте наверх! — кричал Штрошнайдер. — Или мне помочь вам?.. Живо двое наверх, ленивые свиньи! Это единственное, что от вас еще требуется — подыхать и грузить!
Им не под силу было поднять Ломана снизу на самый верх.
— Бухер! Вестхоф! — скомандовал 509-й. — Давайте!
Они снова положили труп на землю. Лебенталь, 509-й, Агасфер и Бергер помогли Бухеру и Вестхофу вскарабкаться на машину. Бухер был уже почти на самом верху, как вдруг оступился и закачался. В поисках опоры он ухватился за один из трупов. Как назло, именно этот труп еще не успел застыть и сполз вслед за ним на землю. Это было невероятно жалкое и унизительное зрелище: тело так покорно и легко соскользнуло вниз, словно это был не человек, а всего-навсего мягкая тряпичная кукла.
— Мать вашу за ногу! — заорал Штрошнайдер. — Что это еще за скотство!
— Быстро, Бухер! Еще раз! — шепнул 509-й.
Кряхтя от натуги, они вновь подсадили Бухера наверх. На этот раз удачно.
— Сначала ее, — сказал 509-й. — Она мягче. Ее легче будет продвинуть вперед.
Это был труп женщины. Он был тяжелее, чем те, которые им приходилось грузить. На лице еще можно было различить губы. Она умерла не от голода. Вместо двух мешков кожи у нее были груди. Она была не из женского отделения, граничившего с Малым лагерем, иначе бы она была легче. По-видимому, она была из лагеря, в котором содержались евреи с южноамериканской визой. Там еще разрешалось членам семьи быть вместе.