Путаница возникла по вине пленных, разодранных в клочья на медеплавильном заводе. Заключенные по мере сил разыскивали нужные для отчета оторванные головы, руки и тела. Однако нашли не все, что требовалось. Как они ни старались, судя по всему, недоставало двух человек.
В сумерках между коммандос уже разгорелся спор насчет отдельных органов, особенно черепов… Каждый блок хотел по возможности выглядеть комплектно, дабы избежать сурового наказания за недостаточный явочный состав. Передрались из-за кровавых кусков человечины, конец этому положила только прозвучавшая команда «смирно». В спешке старосты блоков ничего не смогли организовать; поэтому недосчитались двух тел. Наверное, их разорвало бомбой на мелкие куски, которые или выбросило взрывной волной по ту сторону стен или они валялись, разодранные в мелкие клочья, где-нибудь на крыше.
Рапортующий подошел к Веберу.
— Теперь отсутствует всего лишь полтора тела. У русских оказалось три ноги на одного, а у поляков — лишняя рука.
— Проведите перекличку, чтобы выяснить, кого нет, — сказал Вебер, подавляя зевоту.
По рядам узников прокатилось едва слышное замешательство. Перекличка означала, что придется отстоять еще от одного до двух часов, если не больше. У русских и поляков, не понимавших по-немецки, постоянно случалась путаница с именами.
Началась перекличка. В воздухе плыла языковая разноголосица, слышались ругательства и удары. Раздраженные эсэсовцы избивали почем зря, потому что уходило отведенное на их досуг время. Дежурные и старосты блоков пускали в ход кулаки из страха. Там и сям валились на землю люди, а около раненых постепенно образовывались темные лужи крови. Их серовато-белые лица заострялись в приближении смерти. Они смиренно взирали с земли на своих товарищей, которые стояли руки по швам, не имея права помочь истекавшим кровью. Для некоторых этот лес ног в грязных полосатых, как зебра, халатах был последним из того, что суждено было увидеть в этом мире.
Из-за крематория медленно выползла луна. Некоторое время она висела прямо за трубой, и ее свет ложился поверх клубившегося дыма, из-за чего казалось, что в печах сжигаются духи, а наружу выплескивается холодный огонь. Потом луна увеличилась, из-за чего тупая труба стала казаться минометом, выстреливающим вертикально в небо красное ядро.
В первом десятке тринадцатого блока стоял Заключенный Гольдштейн. Он был последним на левом фланге, рядом с ним лежали только раненые и мертвые. Одним из раненых был друг Гольдштейна, Шеллер. Он лежал к нему ближе всех. Краешком глаза Гольдштейн видел, что темное пятно под раздробленной ногой Шеллера вдруг стало увеличиваться значительно быстрее, чем прежде. Жалкая повязка на ноге сползла, и Шеллер начал истекать кровью. Гольдштейн стал заваливаться на бок, словно у него обморок. Он постарался сделать так, чтобы, падая, накрыть собой пол тела Шеллера.
Это было небезопасно. Лютовал эсэсовец, начальник блока, круживший вокруг, как злая овчарка. Крепкий пинок его тяжелого сапога в висок мог в один миг прикончить Гольдштейна. Узники вблизи стояли неподвижно; но все внимательно наблюдали за происходящим.
Начальник блока как раз в этот момент вместе со старостой находился на другом краю колонны. Староста о чем-то ему докладывал. Он тоже заметил маневр Гольдштейна и пытался на несколько мгновений отвлечь внимание шар-фюрера.
Гольдштейн нащупал под собой бечевку, которой была перетянута нога Шеллера. Он увидел кровь прямо перед своими глазами и ощутил запах сырого мяса.
— Да оставь, — прошептал Шеллер.
Гольдштейн нашел сползший узел и развязал его. Кровь полилась еще сильнее.
— Они ведь дадут мне укол, — тихо проговорил Шеллер, — при моей-то ноге…
Нога уже висела на нескольких сухожилиях и клочках кожи. Из-за того, что на ногу упал Гольдштейн, она сдвинулась и теперь приняла странное положение с вывернутой стопой. У Гольдштейна руки были влажные от крови. Он затянул узел, но бечевка снова сползла.
— Да оставь же… — вздрогнул Шеллер.
Гольдштейну пришлось снова развязывать узел. Он почувствовал раздробленную кость. Его чуть не вырвало. Он икнул, пошарил руками в скользких внутренностях, снова поймал повязку, подтянул ее выше и… замер. Мюнцер наступил ему на ногу. Это было предупреждением. Тяжело дыша, приближался эсэсовец, начальник блока.
— Опять эта свинья! Ну что там опять с ним приключилось?
— Упал, господин шарфюрер. — Рядом оказался староста блока. — Подымайся, гад ленивый! — закричал он на Гольдштейна, пырнув ему под ребро. Удар был не таким сильным, как могло показаться со стороны: Староста смягчил его в последний момент. Потом он ударил еще раз, стараясь упредить в этом шарфюрера. Гольдштейн не шелохнулся, когда в лицо ему брызнула кровь Шеллера.