Удушающее раскаяние нарастало в его душе. Оно сдавливало живот, накатывалось на глаза. Вместе с тем он остро и непонятно почему ощутил щемящее желание глотнуть табачного дыма.
Нойбауэр рассматривал номер на груди Пятьсот девятого. Он был одним из самых ранних.
— Ты давно уже здесь? — спросил он.
— Десять лет, господин оберштурмбаннфюрер.
Десять лет. Нойбауэр даже не знал, что есть заключенные с момента создания лагеря. «Собственно говоря, это — доказательство моей мягкости, — подумал он — Таких лагерей наверняка не так уж много. Подобное могло порой оказаться весьма полезным. Трудно все предугадать». Он затянулся сигарой.
Вошел Вебер. Нойбауэр вынул сигару изо рта и рыгнул. На завтрак он ел копченую колбасу и глазунью — одно из своих любимых блюд.
— Оберштурмфюрер Вебер, — сказал он. — То, что здесь происходило, приказом не предусматривалось.
Вебер бросил на него взгляд. Он ждал, что это шутка, но шутки не последовало.
— Мы их повесим сегодня вечером на перекличке, — сказал он наконец.
Нойбауэр еще раз рыгнул.
— Такого в приказе не было, — повторил он — Впрочем, почему вы беретесь за такие дела сами?
Вебер ответил не сразу. Он никак не мог понять Нойбауэра, который затеял разговор из-за таких мелочей.
— Для этого ведь достаточно людей, — добавил Нойбауэр. В последнее время Вебер позволяет себе большую самостоятельность. Все бы ничего, если бы и он помнил, кто здесь командует. — Что случилось с вами, Вебер? Может, нервы сдают?
— Нет.
Нойбауэр снова повернулся к Пятьсот девятому и Бухеру. Вебер сказал: «Повесить». В общем, все правильно. Но какой смысл? День сложился лучше, чем можно было предполагать. Кроме того, приятно было дать Веберу понять, что не все должно происходить так, как ему думается.
— Это не было прямым отказом от выполнения приказа, — объяснил он — Я велел подготовить волонтеров. В данном случае это не так. Посадите этих людей на двое суток в бункер, и больше ничего. Больше ничего, Вебер, понятно? Мне хотелось бы, чтобы мои приказы выполнялись.
— Так точно.
Нойбауэр ушел. Довольный, с сознанием своего превосходства, Вебер с презрением посмотрел ему вслед. «Нервы, — подумал он. — У кого здесь крепкие нервы? И у кого ни к черту не годные? Двое суток в бункере!» Он сердито обернулся. Солнечная полоска упала на расквашенное лицо Пятьсот девятого. Вебер вгляделся в него.
— А ведь я тебя знаю. Откуда?
— Не могу знать, господин оберштурмфюрер.
Пятьсот девятый все отлично помнил. Просто он надеялся, что Вебер запамятовал.
— Все же я тебя знаю. Откуда у тебя эти увечья?
— Я упал, господин оберштурмфюрер.
Пятьсот девятый вздохнул. Это были старые уловки. Шутки начального периода. Никому не разрешалось признаваться в том, что его избили.
Вебер посмотрел на него еще раз.
— Откуда же мне знакома эта рожа? — пробормотал он. Потом он открыл дверь. — Отправить этих в бункер. На двое суток.
Он снова повернулся к Пятьсот девятому и Бухеру. — Только не думайте, скоты, что вы от меня улизнули. Все равно я вас повешу!
Их вытащили наружу. Пятьсот девятый от боли закрыл глаза. Но, почувствовав свежий воздух, снова открыл глаза. Вот и небо. Голубое и безбрежное. Он повернул голову к Бухеру и посмотрел на него: они унесли ноги. По крайней мере, пока. В это трудно было поверить.
VII
Они прямо выпали из бункеров, когда двое суток спустя шарфюрер Бройер велел открыть двери. Последние тридцать часов оба пребывали то в полузабытьи, то в беспамятстве. В первые сутки они еще перестукивались изредка друг с другом, но это длилось не долго.
Их вынесли наружу. Они лежали на «танцплощадке» рядом со стеной, окружавшей крематорий. Их видели сотни людей; никто к ним не прикасался. Никто не помог им встать с земли. Каждый делал вид, что их в упор не замечает. Приказа насчет их судьбы не было; поэтому они просто не существовали. Прикоснешься к ним и сам загремишь в бункер.