Пятьсот девятый посмотрел на Бергера.
— Надо рискнуть. Нам нужны деньги. Особенно теперь.
— Да, видимо, нам уже ничего не остается другого. А кто переправит зуб?
— Лебенталь. Он единственный, кто это может.
За ними открылась дверь барака. Несколько человек кого-то вытащили за руки и за ноги и поволокли к куче рядом с улицей, где лежали умершие после вечерней переклички.
— Это уже Ломан?
— Нет. Это не наши. Это мусульмане.
Люди, которые вытаскивали мертвеца, пошатываясь, возвращались в барак.
— Кто-нибудь заметил, что зуб у нас? — спросил Бергер.
— Не думаю. Здесь лежат почти исключительно мусульмане. Разве, что тот, который давал нам спички.
— Он что-нибудь сказал?
— Нет. До сих пор. Но он может потребовать своей доли.
— Это не столь важно. Вопрос в том, не захочется ли ему нас предать.
Пятьсот девятый задумался. Он знал, что есть люди, которые за кусок хлеба способны на все.
— На него не похоже, — сказал он, поразмыслив. — Тогда чего ради он давал нам спички?
— Одно другого не касается. Нам надо проявлять осторожность. Иначе обоим хана. И Лебенталю тоже.
Пятьсот девятому и это было довольно хорошо знакомо. Он видел, как одного повесили и за меньшее нарушение.
— Надо за ним проследить, — сказал он. — По крайней мере, до тех пор, пока не сожгут Ломана, а Лебенталь не переправит зуб. Потом это потеряет для него всякий интерес.
Бергер кивнул.
— Я еще раз туда схожу. Может, что-нибудь разузнаю.
— Хорошо. Я буду здесь ждать Лео. Он, наверное, еще в трудовом Лагере.
Бергер встал и направился к бараку. Он и Пятьсот девятый без колебаний рискнули бы собственной жизнью, если бы Ломана хоть как-нибудь можно было спасти. Но он был обречен. Поэтому они говорили о нем уже как о камне. Проведенные в лагере годы научили их мыслить по-деловому.
Пятьсот девятый присел на корточки в тени сортира. Это было удобное место, где никто за ним не мог наблюдать. В Малом лагере на все бараки имелся только один общий сортир, который был построен на границе обоих лагерей и к которому от бараков постоянно тянулась со стоном вереница скелетов. Почти у всех был понос или того хуже. Многие изможденные лежали на земле, стараясь собраться с силами, чтобы дотащиться до цели. По обе стороны сортира была натянула колючая проволока, отделявшая Малый лагерь от трудового.
Пятьсот девятый присел так, чтобы видеть ворота, врезанные в колючую проволоку. Они предназначались для начальников блоков, ходивших за пищей, санитаров морга и катафалков. От двадцать второго барака ими разрешалось пользоваться только Бергеру, когда он направлялся в крематорий. Всем другим это строго запрещалось. Поляк Зильбер называл их покойницкими воротами, потому что узники, попадавшие в Малый лагерь, возвращались через эти ворота только трупами. Каждому охраннику разрешалось открывать огонь, если какой-нибудь скелет пытался проникнуть в трудовой лагерь. Почти никто этого и не пробовал. Из трудового лагеря, кроме дежурных, сюда тоже никто не приходил. Из-за не очень строгого карантина Малый лагерь воспринимался прочими узниками своего рода кладбищем, на котором мертвецы еще короткое время бродили, как призраки.
Через колючую проволоку Пятьсот девятый видел часть улиц трудового лагеря. Они кишели заключенными, использовавшими остаток своего свободного времени. Он видел, как они беседовали, как стояли группами и прогуливались по улицам. Хотя это было лишь другой частью концлагеря, ему казалось, что их разделяла непреодолимая пропасть и все происходившее по ту сторону — нечто вроде потерянной родины, в которой, несмотря ни на что, продолжали существовать жизнь и человеческое общение. Он слышал, как у него за спиной мягко шуршат ноги узников, как они, пошатываясь, тащатся в сортир, и ему не надо было оборачиваться, чтобы видеть угасший свет в их глазах.
Узники почти не разговаривали друг с другом, они почти разучились думать. Лагерные остряки называли их мусульманами, потому что они полностью покорились своей судьбе. Они двигались, как абсолютно безвольные автоматы. В них было вытравлено все, кроме нескольких физических функций. Они были живыми мертвецами и погибали, как мухи на морозе. Они были сломлены и перемолоты, и уже ничто не могло их спасти — даже свобода.
Пятьсот девятый ощущал ночную прохладу даже в костях. Бормотание и стоны за его спиной были как серый поток, в котором легко можно было утонуть. Это было приманкой к самоотречению, приманкой, с которой отчаянно боролись ветераны. В Пятьсот девятом невольно что-то всколыхнулось, он повернул голову, чтобы почувствовать, что еще жив и не лишился воли. И тогда до Пятьсот девятого из трудового лагеря донесся сигнал отбоя. Заключенные на улицах стали расходиться. Не прошло и минуты, как осталась только безутешная колонна теней в Малом лагере, забытая товарищами по ту сторону колючей проволоки; отторгнутый, изолированный кусочек трепещущей жизни на территории неотвратимой смерти.