— Сельма! — Нойбауэр невольно бросил взгляд на портрет фюрера. Потом подскочил к двери и захлопнул ее. — Черт подери! Возьми себя в руки! — зашипел он. — Ты что, погубить нас всех хочешь? С ума сошла так орать?
Он подошел к ней вплотную. Над ее толстыми плечами фюрер по-прежнему устремлял свой отважный взор на ландшафты Берхтесгадена.[2] На секунду Нойбауэр и вправду готов был поверить, что вождь все слышал.
Но Сельма на вождя не смотрела.
— С ума сошла? — визжала она. — Кто сошел с ума? Я? Нет уж, дудки. Как замечательно мы жили до войны! А теперь что? Что теперь? Еще неизвестно, кто сошел с ума.
Нойбауэр обеими руками схватил ее за плечи и стал трясти так, что только голова болталась. Волосы у нее распустились, гребешки и заколки полетели на пол, она поперхнулась и закашлялась. Наконец он ее выпустил. Она мешком повалилась на кушетку.
— Что на нее нашло? — спросил он дочь.
— Да ничего особенного. Просто переволновалась.
— Но почему? Ничего ведь не случилось.
— Ничего не случилось! — снова взвилась жена. — С тобой — то, конечно, там, наверху! А мы здесь, одни…
— Тихо, черт возьми! Не ори так! Я не для того пятнадцать лет оттрубил, чтобы ты своим визгом все мне порушила. Думаешь, мало охотников на мое место зарятся?
— Это первая бомбежка, папа, — невозмутимо заметила Фрея Нойбауэр. — До этого ведь только воздушные тревоги были. Мама привыкнет.
— Первая? Конечно, первая, какая же еще! Радоваться надо, что раньше ничего не случилось, а не устраивать дурацкий крик.
— Мама нервная очень. Но ничего, привыкнет.
— Нервная? — Спокойствие дочери как-то сбивало Нойбауэра с толку. — А кто не нервный? Может, думаешь, у меня нервы железные? Но надо держать себя в руках. Иначе знаешь, что может быть?
— Да то же самое! — Жена его смеялась. Она лежала на кушетке, неуклюже раскинув толстые ноги. Из-под халата выглядывали розовые домашние тапочки, тоже шелковые. Розовый шелк — в ее понимании это был верх элегантности. — Нервная! Привыкнет! Тебе хорошо говорить!
— Мне? То есть как?
— А с тобой ничего не случится.
— Как?
— С тобой ничего не случится. Это мы здесь сидим, как в мышеловке.
— Что за вздор ты несешь? Какая разница? Как это со мной ничего не случится?
— Ты-то в своем лагере в полной безопасности.
— Что? — Нойбауэр даже бросил сигару и придавил ее каблуком. — Да у нас таких подвалов в помине нет!
Насчет подвалов он, конечно, приврал.
— Потому что они вам и не нужны! Вы же за городом.
— Какое это имеет значение? Бомба — дура, ей все равно, куда падать.
— Лагерь они бомбить не станут.
— Ах вон что. Это уже что-то новенькое. Откуда тебе это известно? Что, может, американцы сбросили тебе такую листовку? Или специально для тебя передали по радио?
Нойбауэр покосился на дочь. Он ждал одобрения за такую удачную шутку. Но Фрея только теребила бахрому плюшевой скатерти, которой был накрыт стол возле кушетки. Зато жена и не думала молчать.
— Своих они бомбить не будут.
— Не говори ерунды! У нас там американцев вообще нет. И англичан тоже. Одни русские, поляки, всякий балканский сброд, ну и свои враги народа — немцы да еще жиды, предатели и душегубы.
— Они не будут бомбить ни русских, ни поляков, ни евреев, — проговорила Сельма с тупым упорством.
Нойбауэр резко обернулся.
— Ты, как я погляжу, очень много всего знаешь, — сказал он тихо, но с тем большей яростью в голосе. — А теперь послушай, что я тебе скажу. Они там, в самолетах, вообще не знают, что это за лагерь, понятно? Они сверху видят только бараки на горе. А что за бараки — они не знают, может, военный склад, может, еще что. Они видят казармы. Это казармы наших частей СС. Они видят здание, где работают люди. Для них это фабрики, то есть цели. Там, на горе, во сто крат опасней, чем здесь. Потому я и не хотел, чтоб вы туда переезжали. Здесь-то, внизу, по соседству с вами ни фабрик, ни казарм. Поймешь ты это наконец или нет?
2
Курортный район в Альпах, над которым располагалась знаменитая резиденция Гитлера — Орлиное Гнездо.