— У нас тут не Голландия.
— Это точно. Так и я говорю — в Голландии, там расстреливали.
— Расстреливали! — Вестхоф презрительно фыркнул. — Может, ты солдат, что у тебя такие запросы? Тут или вешают, или забивают насмерть, одно из двух.
— Ну а вдруг, для разнообразия?
— Да заткнетесь вы наконец или нет?! — заорал из темноты все тот же ворчливый голос.
Пятьсот девятый присел рядом с Бухером и закрыл глаза. И тут же снова увидел дым над горящим городом, ощутил глухую детонацию бомбовых разрывов.
— Как думаете, пожрать сегодня дадут? — спросил Агасфер.
— Черт бы тебя побрал! — отозвался голос из темноты. — Может, тебе еще чего надо, а? Сперва, понимаешь, хочет, чтобы его расстреляли, потом чтобы накормили…
— Еврей не может без надежды.
— «Надежды»! — Вестхоф снова подхихикнул.
— А то как же! — спокойно ответил Агасфер. Пятьсот девятый раскрыл глаза.
— Наверно, сегодня вечером жратвы не будет, — заметил он. — В наказание за бомбежку.
— Опять ты со своей бомбежкой! — взвыл из темноты все тот же недовольней голос. — Ты заткнешься наконец или нет?
— Может, у кого есть чего-нибудь пожрать? — спросил Агасфер.
— О Господи! — голос из тьмы чуть не задохнулся от подобного идиотизма.
Агасфер не обращал на него ни малейшего внимания.
— Вот в лагере под Терезиенштадтом у одного была плиточка шоколада, а он и не знал. Припрятал, когда его в лагерь привезли, а потом и забыл. Молочный шоколад, из автомата. Даже с портретом Гинденбурга на обертке.
— А еще что там было? — прокаркал голос из глубины. — Может, заграничный паспорт?
— Нет. Но на этом шоколаде мы два дня протянули.
— А кто это все время так орет? — спросил пятьсот девятый.
— Да один со вчерашнего этапа. Новенький. Ничего, еще успокоится.
Агасфер вдруг прислушался, потом сказал:
— Все.
— Что все?
— Кончилось. Там. Отбой был. Отбой воздушной тревоги.
Вдруг стало очень тихо. Потом послышались шаги.
— Овчарку убирай! — зашипел Бухер.
Агасфер затолкал сумасшедшего под нары.
— Лежать! Тихо! — Он приучил Овчарку слушаться команд. Если бы его нашли эсэсовцы, все было бы кончено: сумасшедших усыпляли на месте.
Бухер отошел от двери.
— Это Бергер.
Вошел доктор Эфраим Бергер, тщедушный человечек с покатыми плечами и большой круглой головой, лысой, как бильярдный шар. Глаза у него были воспалены и слезились.
— Город горит, — сообщил он с порога.
Пятьсот девятый поднял голову.
— А что они говорят?
— Не знаю.
— Как так? Хоть что-то они должны были сказать?
— Не-а, — ответил Бергер устало. — Как только объявили тревогу, они сразу перестали жечь.
— Почему?
— Откуда мне знать? Приказывают — и все.
— А СС? Этих ты видел?
— Нет.
Сквозь ряды нар Бергер прошел в глубь барака. Пятьсот девятый смотрел ему вслед. Он ждал Бергера, хотел поговорить с ним, а тот, похоже, безучастен, как и все остальные. Ничего понять нельзя.
— Будешь выходить? — спросил он Бухера.
— Нет.
От роду Бухеру было двадцать пять лет, и семь из них он провел в лагере. Отец его был редактором социал-демократической газеты, этого оказалось достаточно, чтобы упрятать за решетку сына. «Когда он отсюда выйдет, ему еще останется лет сорок жизни, — думал пятьсот девятый. — Сорок, а то и все пятьдесят. А мне самому уже пятьдесят. Так что мне останется лет десять, от силы двадцать». Он достал из кармана щепочку и принялся ее жевать. «Что за чушь в голову лезет?» — подумал он.
Бергер вернулся.
— Пятьсот девятый! Ломан хочет с тобой поговорить.
Ломан лежал в глубине барака на нижних нарах из соломы.
Он сам так хотел. У него была тяжелая дизентерия, и вставать он уже не мог. Ему казалось, что с нижних нар делать под себя все-таки как-то чище. Чище, конечно, не было. Но все давно привыкли. В большей или меньшей степени, но понос был у каждого. Однако для Ломана это было хуже пытки. Он лежал при смерти, но при каждом судорожном сжатии своих внутренностей все равно извинялся. Лицо у него было такое серое, словно он обескровленный негр. Он слабо двинул рукой, и пятьсот девятый склонился над ним. Глазные белки Ломана отсвечивали желтизной.
— Вон там, видишь? — прошептал он, широко раскрывая рот.
— Что? — спросил пятьсот девятый, изучая его голубоватый зев.
— Справа, сзади — золотая коронка.
Ломан повернул голову к свету, в сторону узкого окошка. В него сейчас заглядывало солнце, освещая эту сторону барака слабым розоватым мерцанием.