— Да, — сказал пятьсот девятый. — Вижу.
На самом деле он ничего не видел.
— Выньте ее.
— Что?
— Выньте ее, — прошипел Ломан нетерпеливо.
Пятьсот девятый глянул на Бергера. Тот покачал головой.
— Она же прочно сидит, — сказал пятьсот девятый.
— Тогда рвите вместе с зубом. Зуб наверняка слабый. Бергер запросто вырвет. У себя-то в крематории рвет. А вдвоем вы тем более управитесь.
— Зачем ты хочешь его вырвать?
Веки Ломана приподнялись и тут же медленно опустились. Были они, как пленка на жабьих глазах, — совершенно без ресниц.
— Будто сами не знаете. Золото. Купите себе жратвы. Лебенталь вам его обменяет.
Пятьсот девятый не ответил. Менять золотую коронку — штука опасная. При поступлении заключенного в лагерь все золотые пломбы, а тем более коронки тщательно регистрировались, а в случае смерти перед кремацией столь же тщательно изымались. Если СС обнаружит недостачу коронки, которая значится в реестре, — за такое ответит весь барак. Никто не получит ни крошки еды, покуда коронку не вернут. А того, кто ее припрятал, непременно повесят.
— Выньте ее, — пыхтел Ломан. — Это же легко. Возьмите клещи. Проволокой тоже можно.
— У нас нет клещей.
— Тогда проволокой! Сделаете петельку — и порядок.
— Проволоки у нас тоже нет.
На глаза Ломана снова упала пленка век. Силы его иссякали. Губы шевелились, но язык уже не выговаривал слова. Все его тело плоско обмякло, и только в трепете черных, иссохших губ еще сосредоточился крохотный бурунчик жизни, сопротивлявшийся свинцовому оцепенению.
Пятьсот девятый выпрямился и взглянул на Бергера. Видеть их лица Ломан не мог — между ними и Ломаном были теперь дощатые нары.
— Как его дела?
— Шансов никаких.
Пятьсот девятый кивнул. Смерть была здесь столь частой гостьей, что скорби хватало лишь на такой вот кивок. Пыльная полоса солнечного света выхватывала из темноты пятерых лагерников, что — ни дать ни взять голодные обезьяны — устроились на верхних нарах.
— Скоро он там перекинется? — спросил один, почесывая под мышками и зевая.
— А тебе-то что?
— Так нам лежак его занимать. Кайзеру и мне.
— Получишь, получишь ты свой лежак.
Говоря это, пятьсот девятый поднял голову и какое-то время смотрел вверх, на зыбкую полоску света, которая так не вязалась с затхлым воздухом барака. Кожа того, который ждал смерти Ломана, напоминала шкуру леопарда — вместе с лучами солнца на нее легли и черные пятна с оконного стекла. «Леопард» сунул в рот пригоршню гнилой соломы и стал жевать. Несколькими лежаками дальше что-то не поделили двое доходяг: раздались пронзительные, тонкие крики и вялые, бессильные шлепки.
Пятьсот девятый ощутил слабое шевеление под коленкой — это Ломан дергал его за штанину. Он снова наклонился.
— Выньте ее! — шептал Ломан.
Пятьсот девятый присел с краю на нары.
— Мы ничего не сможем на нее обменять. Слишком рискованно, понимаешь? Никто не пойдет на это.
Рот Ломана судорожно задергался, с трудом выталкивая слова.
— Им она не должна достаться, — бормотал он через силу. — Только не им. Я платил сорок пять марок. В двадцать девятом. Только не этим! Выньте!
Внезапно он скорчился и застонал. Кожа лица подернулась морщинами только в уголках глаз и губ — других мускулов, чтобы отреагировать на боль, на лице не осталось.
Немного погодя он снова вытянулся на нарах. Из груди его исторгся тяжкий стон боли и стыда.
— Да не думай ты об этом, — утешил его Бергер. — Вода у нас еще есть. Эка важность. Подотрем.
Некоторое время Ломан лежал тихо.
— Обещайте мне, что вы ее вынете, прежде чем меня унесут, — прошептал он затем. — Когда я окочурюсь. Уж это-то вы можете.
— Ладно, — сказал пятьсот девятый. — Ее не зарегистрировали, когда тебя брали?
— Нет. Обещайте! Только наверняка!
— Обещаем. Наверняка.
Глаза Ломана снова подернулись пеленой, потом успокоились.
— А что это было там — недавно?
— Бомбы, — ответил Бергер. — Город бомбили. В первый раз. Американцы.
— О-о!
— Да, — сказал Бергер тихо, но твердо. — Возмездие все ближе. За тебя, Ломан, тоже отомстят.
Пятьсот девятый мгновенно поднял глаза. Но Бергер стоял так, что лица его не было видно — только руки. Пальцы их сейчас то сжимались, то снова разжимались, словно душат чью-то невидимую глотку — отпускают и снова принимаются душить.
Ломан лежал неподвижно. Он закрыл глаза и, казалось, уже не дышит. Пятьсот девятый так и не понял, дошло до него то, что сказал Бергер, или нет.
Он встал.