– Он заслужил, – мямлит Джун мне в ответ, и я чувствую, что готова схватить ее за плечи и хорошенько встряхнуть.
– Я не могу стоять за баром! – вырывается у меня крик злости и отчаяния. – Я не умею смешивать напитки, коктейли я пью только с тобой за компанию и даже не имею ни малейшего представления о том, сколько их всего существует. Черт, я даже не знаю, как называется эта разноцветная жидкость в моем бокале.
– Ты все это выучишь! Главное, что у тебя есть работа.
– Джун! – настойчиво повторяю я. – О чем ты говоришь? Что это, черт возьми, было?
Подруга закусывает нижнюю губу и смотрит на меня извиняющимся взглядом. Я вздыхаю и потираю лоб, чтобы успокоиться.
– Ты упоминала работу в гардеробе, Джун. Меньше музыки, меньше стресса, больше курток и пальто.
Я не хочу злиться на нее, да я и не злюсь, просто данная ситуация ужасно меня нервирует, а я лелеяла хоть небольшую надежду на то, что начало новой жизни в этом городе пройдет несколько лучше. Несколько… менее беспорядочно, волнующе и неприятно.
– Гардероб или барная стойка – разве это так важно? Главное, что это работа. Поздравляю, Энди, у тебя получилось! Ты смогла это сделать!
Ю-ху! Вот и начало конца. Я чувствую это.
3
Если в вашей жизни все вдруг стало подозрительно гладко, слишком гладко, то это, вероятно, лишь затишье перед бурей.
– Все в порядке, сестренка, – в сотый раз произнес Лукас. Мне впервые удалось связаться с ним с тех пор, как я приехала сюда пять дней назад.
– Ты уверен?
– Я не знаю, что еще сказать, чтобы ты поверила мне. О животных заботятся как надо, и они всем довольны, за исключением Фреда, но когда он бывает счастлив?
Я молча киваю, слушая его список. Да, так и есть. Фред – это наш толстый бездомный кот, который живет на улице вместе со скотом, у него всего шесть зубов и полтора уха, и он приходит на веранду, чтобы поесть или пожаловаться, прямо как настоящая дива.
– Я делаю домашнее задание, у папы каждый день на столе есть еда, и он от нее не отказывается.
– Приятно слышать.
Я нервно сглатываю и чувствую, как начинает кружиться голова и мне становится трудно дышать. Я пытаюсь прогнать комок, который застрял в моем горле, словно паразит, и быстро разрастается все больше и больше…
Было время, когда папа ел очень мало или даже совсем ничего, и штаны уже начали сваливаться с него. Это было, когда мама болела, и становилось все хуже… Болела она долго. Когда наш обеденный стол оказался полностью завален счетами, почти каждый второй из которых начинался со слова «Предупреждение», и когда доктор однажды сказал моему отцу в коридоре больницы, что он не знает, сможет ли мама когда-нибудь вернуться домой. Он думал, что мы этого не узнаем, но мы подслушивали. Я до сих пор отлично помню эти слова и тихие рыдания отца и жалею, что врач оказался прав.
– Он даже снова съел немного арахиса, – гордо хвастается Лукас, и я чувствую облегчение, которое наполняет меня, и я шумно выдыхаю.
Мама любила арахис. Значит, он больше не избегает воспоминаний о ней. Да и как это возможно? Мама везде в нашем доме. Я прямо вижу, как она стоит на кухне, готовит вкусную пасту, вижу, как она треплет Лукаса за уши, потому что он не слушается, и как она не спит возле нашей постели, потому что мы заболели или кому-то из нас снятся кошмары. И как она смотрит на папу, влюбленно и мечтательно, пока он не видит. Мама – это каждый уголок нашего ранчо, каждая тень, каждый лучик света, который проникает через окно. Это ее жизнь, ее мечта…
Нет. Это было мамино ранчо, ее жизнь и ее мечта. Но когда она ушла, мы продолжали чувствовать, что она все еще там, – и ужасно не только это само по себе, но и последствия.
Лукасу пришлось остаться на второй год, потому что «он слишком сильно переживал из-за мамы». Так сказала директор школы. Вспоминая об этом, я снова качаю головой. «Слишком много»? Как можно слишком много скорбеть? Если такое вообще бывает, то кто определяет нужное количество переживаний? Кто имеет на это право?
Лукас был, конечно, совершенно выбит из колеи. Мы вместе. Я чуть не завалила выпускные экзамены, потому что мне приходилось заботиться не только о маме, но и о Лукасе, и о папе, и в какой-то момент я почувствовала, что если опущу руки, то ничто уже не сбережет нашу семью. Даже Джун, которая продолжала помогать на ранчо и всегда поддерживала меня, причем на ее оценках это никак не отразилось – в отличие от моих. Папа бросил работу учителем и посвятил все свое время маме и работе на ранчо. Что было с финансами? Ну, я посмотрела на деньги, отложенные на мое обучение в колледже, и сделала выбор между беззаботной студенческой жизнью и спасением своей матери. Решение было несложным. К сожалению, я не получила ни того ни другого…