Вскоре компания чумаков начала редеть. Лукаш и Савка тоже отошли к своим возам. Ребятам хотелось поговорить о чём-то своём, близком для них.
Тихо. Поблизости — никого. Савка стал рассказывать Лукашу о том, что услышал от Гордея той памятной ночью, когда они вдвоём с ним пасли волов.
Закончив рассказ, Савка задумался. Лукаш — тоже. Да, нм было над чем подумать.
— А вот то «высечем искры» — как это понимать? — спросил Лукаш. — Это что значит?..
— Это, наверное, что-то бунтарское, — проговорил Савка. — Давай-ка при случае спросим об этом самого Головатого, пусть растолкует… Высечем искры, высечем… — стал повторять он задумчиво.
— Если татары доходят до берегов Северского, — начал, будто говоря с самим собою, Лукаш, — то по дороге они могут наткнуться и на тот хутор…
— Могут, — повторил Савка. У него вдруг перехватило дыхание, он порывисто поднялся, казалось готовый куда-то мчаться, что-то делать.
— Оно так, как говорят, — тихо и с грустью продолжал Лукаш. — «Хотя и милая ты мне, да в далёкой стороне!»
— Если люба — далёкая сторона не помеха, — медленно произнёс Савка, может быть, не так в отпет, как для самого себя.
Лукаш засмеялся глухо, сдержанно.
Друзья понимали, что любят одну и ту же девушку, хотя имя её и не было названо. Но и после такого, молчаливого признания они не почувствовали ни вражды, ни отчуждения, ни даже настороженности друг к другу. Наоборот, это признание, казалось, ещё больше сблизило их…
Ночь постепенно светлела, словно таяла. На востоке стала заниматься бледная, несмелая заря, из долины, наполненной голубой мохнатою мглою, выкатилась большая красноватая луна. Поднимаясь выше и выше, она начала заметно бледнеть, серебриться, широко и весело улыбаться, и вскоре степь опять стала ровной, тихой, с неведомой, таинственной далью впереди.
Подойдя к своему возу, Савка развязал мешок с камнями, вытащил несколько глыб и загляделся на них. Сейчас они казались ещё более чёрными, чем днём. Облитые лунным сиянием, камни будто вспыхнули вдруг лиловым пламенем, а с тонких прожилок потекли густые фиолетово-синие лучи. Савке вспомнилось: именно такие глыбины лежали в кузнице Данилы. «Может быть, это обломки от тех? Те будет держать в руках Оксана, а я — вот эти», — Савка усмехнулся своей мысли и поднял в руке, будто взвешивая, плоский маслянистый камень.
К возу кто-то приближался.
Савка повернул голову и увидел атамана с группой чумаков, которые обходили лагерь и предупреждали, что отдых будет короткий: как только луна подберётся к середине неба, обоз отправится в путь.
— А ты, Савка, всё любуешься своей находкой? — спросил Мартын, запуская руку в мешок. — И откуда у него такая огненная сила? — Он вытащил несколько мелких чёрных осколков и подкинул их на ладони.
— Нужно было бы не спешить гасить тогда тот костёр…
— Верно, увидели бы, долго ли он горит.
— Ещё узнаем.
— Узнаем.
— Долго или не долго горит, а уже ясно: хорошо.
— Да, жарко. Пекуще. Это будет, наверное, большое добро для людей.
— Если только не попадёт к загребущим — жадюгам, как наш Кислий. Деревянный уголь для кузен уже в его руках.
— Всяк для себя старается как может… Вот и Саливон… — послышалось в защиту Кислия. Никто не обратил особого внимания на эти слова. А сказал их Карп Гунька.
Чумаки пошли дальше. Савка завязал мешок с камнями и задумался об услышанном: о добре, найденном в обрыве, и загребущих руках…
Проходили дни. Дорога стелилась дальше и дальше. Степной, раздольный, волнистый простор Дикого поля сменился песчаным равнинным грунтом с перелесками и глубокими оврагами, заросшими вербами, клёнами и лозняком. Дорога пролегала уже около сёл и хуторов. Вместо ночного волчьего воя и тонкоголосого брёха лисиц теперь слышался собачий лай. А на атамановом возу золотоперый чумацкий «будило» частенько перекликался с другими такими же горластыми петухами. Дорога тянулась полями, засеянными пшеницей и житом, которое уже выкинуло колос и цвело.
Но вот пришёл и конец этого долгого пути. На голубом горизонте замаячили избы Каменки. В последний раз чумаки остановились на отдых. Скорее даже не на отдых, а чтобы привести себя в порядок.
Чумаки внимательно оглядели возы, подмазали оси, чтобы не скрипели, почистили скотину. Атаман приказал всем вымыть головы, а старшим, кому следовало и кому хотелось, побриться. Одежда оставалась та же, чёрная от дёгтя, смолы, запорошенная, задубелая от степной дорожной пыли, по порванные места были залатаны и зашиты.
Над полями, лугами-сенокосами стояла тишина. Здесь, как видно, недавно прошёл дождь: земля была мокроватая, воздух — мягкий, а небо — высокое, чистое, сине-голубое. Солнце поднялось уже в зенит и основательно припекало. Над широкими низинами струилось мерцающее прозрачное марево. Всё окружающее казалось празднично обновлённым, торжественным.