— Ты видишь это звёздное небо, — увлечённо показывал рукой вверх Григорий, — так и в том крае. Только огней разлито гораздо больше и они ярче, чем небесные. Плывут от шахты к шахте, от селения к селению. Они везде, даже под землёю, в штреках, забоях. А какие удивительные сооружения, какие из породы насыпаны горы!.. — И он отыскивал сравнения: громады деревьев, которые вздымались в небо у оврага, становились горами-терриконами, тополя — копрами шахт…
Когда речь зашла о шахтёрах, с которыми он жил, дружил, назвал Миколу Гутяка и Петра Сынявку — чудесных ребят, верных друзей. Не забыл Григорий рассказать и о своей работе в шахте. Только никак не мог хорошо объяснить, что такое уступ. Зато решительно и красиво нарисовал картину, как он отбойным молотком стремительно валит угольную стену — и будто с вершины высочайшей горы вниз, к штреку, низвергается угольный поток…
Сердце девушки расцветало буйной нежной радостью. Она гордилась Григорием. Когда он умолкал или запинался, затрудняясь подобрать нужное слово, она в своём взволнованном воображении дорисовывала картину. Она никогда не видела ещё того удивительного шахтёрского края, но зато много читала о жизни шахтёров, об их тяжёлом, но почётном труде. И вот один из тех победителей подземных недр…
До этого времени Валя ни разу не думала о своих взаимоотношениях с Григорием. Знала его давно, училась в одной школе, а последние годы даже в одном классе, дружили. Потом заметила, что приглянулась парню. Это было приятно. Да и Григорий вроде ей нравился. Когда ехал в Донбасс, провожала, желала удачи. Обещала писать письма, а когда услышала, что прибыл в село, рада была встретиться. И вот он сидит рядом — шахтёр…
Может быть, это "он", тот, о котором она мечтала, которого создала в своём воображении и который даже снился в девичьих снах. Если бы в эти минуты околдованной луною ночи вдруг слетел вопрос, любит ли, — она, наверное, ответила бы: да.
Рука Григория будто нечаянно коснулась руки Валентины. Она не отняла её, не запротестовала. Он приблизился, она почувствовала шальное биение сердца, перехватило дыхание, губы ожёг поцелуй, и послышалось нежное, страстное: "Милая моя…"
Счастливые, радостные, взявшись за руки, они ходили по улицам села. И в эти минуты для них не существовало ничего на свете, кроме их самих и их расцветшей любви.
— Ой, да мне пора уже домой! — вскрикнула Валя, когда они проходили около её дома. Заглянув ещё раз в глаза Григорию, она мягко, неохотно освободила свою руку из его руки, сказала "спокойной ночи" и побежала по дорожке, что вела через заросли вишняка к дому.
Вдруг вернулась, взволнованная, радостная.
— Ты же смотри не забудь завтра про школу и чтоб рассказал о Донбассе так хорошо, как сегодня… — предупредила она, затем обвила руками шею Григория, коснулась губами его щеки и исчезла.
— Завтра… — тихо прошептал оторопевший Григорий.
Да, завтра должны произойти важные события.
Утром зайдёт Карпо Иванович. Разговор будет о шахте. Кто-кто, а он знает горное дело, и не как-нибудь. До войны Карпо Иванович работал в Донбассе бригадиром проходческой бригады. Не один подземный ход прорубил он со своими товарищами. Из рядов Советской Армии он тоже возвратился в шахту и принялся за свою любимую работу. Но его попросили поработать на другом, тоже важном участке — направили в село поднимать сельское хозяйство. И вот с того времени он и налаживает порядок в теклиевском колхозе "Победа".
"А о чём же говорить с Карпом Ивановичем и с другими?" — подумал раздражённо Григорий. Он представил себя в большом школьном зале, где всегда проходят сборы нескольких классов. Вокруг него, куда ни посмотри, знакомые, свои сельские мальчики и девочки; ему даже кажется, что он слышит разноголосый гомон. Сейчас он должен выступить. Да, ещё раз повторить — и на этот раз уже перед детьми — выдуманное им о шахте, о себе…
Григорию стало стыдно. Он вдруг до подробностей вспомнил всё, что происходило с ним в последние сутки: встреча с врачом, разговор с корреспондентом газеты, несуразица, которую он нёс, хвастаясь своими мнимыми шахтёрскими заслугами. Вспомнился и дед Грушка, высокий, сутулый, в белой сорочке, в белых широких шароварах, на голове какая-то старинная с высокой тульёй фуражка; стоит опершись на палку, даже сморщился от смеха. Григорию показалось, что до него и сейчас доносится тот въедливый смех, и он ускорил шаги.
Комнату заливало неровное лунное сияние. Причудливые узоры устилали земляной пол, покрывали стены, домашние вещи и, казалось, обезобразили их. Какой-то момент Григорий стоял, прислушивался. Но нужно спешить. Исполнение задуманного он начал с того, что взял с полки шкафчика фотографию — групповой снимок шахтёров, который вчера снял. В ящике стола разыскал тетрадь со своими записями и положил в карман. Подошёл к спящей матери, поцеловал ей руку, затем поцеловал в висок сестру. Всё делал осторожно, чтоб не потревожить, не разбудить ни мать, ни сестру. Хотел было написать записку — сообщить, куда выбывает. Но передумал. Решил, с дороги даст телеграмму, а уже когда прибудет на шахту, напишет подробно обо всём в письме. Напишет и Вале, или лучше пусть она приедет к нему в Донбасс, и там он ей расскажет всю правду про эту нехорошую историю, которая произошла с ним. Подхватил чемодан и вышел из избы.