Размышляя над сообщением Карпа. Кислий радовался и тому, что рыжий запорожец Михаил Гулый сдержал уговор, оказался смекалистым и ловким: уладил дело с мажарами, сопроводил их на Дон, набрал угля и даже сумел усмирить этого пакостного баламута Головатого. "Да и Карп Гунька тоже хорош хват, — думал Саливон. — Такого нужно держать вблизи себя. Придётся, видимо, подкинуть ему какой-то грош или что-нибудь из пожитков…"
— Пей, Карп, — хлопал Кислий Гуньку по плечу. — Оковитая свеженькая, только что из винокурни. Пей, кому-кому, а тебе — от души — по венчик. Заслужил! И знай, в обиде не будешь. Одарю! За всё одарю… — И он лукаво усмехался и сладко жмурился. Ему вспоминалась ясноглазая красавица Катря, жена Карпа, за которой он назойливо ухаживал и которой в отсутствие мужа говорил эти же самые слова…
Карп почтительно брал из рук Кислия чарку и пил, навёрстывая упущенное за все дни вынужденного поста в дороге, в чумацком обозе.
О событиях, которые произошли за последние сутки, Гордею надо было поговорить со всеми чумаками, посоветоваться с ними, как быть дальше. Чтобы не терять времени на остановку, он решил сделать это в дороге, на ходу. Вдвоём с Савкою они подходили то к одному чумаку, то к другому и объясняли сложившееся положение. Но как только очередь дошла до понизовцев, те решительно потребовали остановить возы и собраться всем вместе. Головатый убеждал их, что задерживаться нельзя, что надо торопиться. Но всё было напрасно. Понизовцы упорно твердили: остановиться и разобраться в конце концов, чей же на самом деле этот обоз с рыбой, солью и чёрным камнем, около которого они гнут свои спины?
Выяснилось, что кое у кого из понизовцев ещё вначале, когда только трогались в дорогу, при виде мажар, выезжавших из степного хутора есаула Барабаша, закрадывалось сомнение, действительно ли все возы с товаром принадлежат запорожскому товариществу. Удивило их и то, что уже на четвёртый или пятый день пути на Волчьей, около Каменки, к обозу присоединились ещё запорожские мажары. Сечевики допытывались: "Кто их сюда пригнал? Как они здесь очутились?" Но Михаил Гулый и Карп Гунька, осеняя себя крестом, заверили всех чумаков, что возы из Бузулука, из Сечи. А что же теперь получается…
— Позор!
— Срам!
Обдурили нас, как мальчишек! — возмущались чумаки.
Но некоторые, понурив головы, молчали. Им, наверное, было безразлично, чьи возы, чьи волы и куда ехать, лишь бы — хорошая плата и харчи. А кое-кто даже бросал реплики:
— Чего орать-то, охать?..
— Получилось так. Ну и пусть…
— Того или другого, всё равно — не наше.
— Конечно, на чьём возу, того и добро.
— А мы подсунем богатеям не добро, а дулю… — возражали им в ответ.
— Вот бы сюда этих предателей — Гулого и Гуньку! Спросили бы, да ещё как спросили!
Сердца чумаков кипели гневом. Возмущение нарастало. Но всё это как тупым топором — в пустой след.
А время не ждало.
— Так что будем делать с возами дуков? — спросил Головатый.
Чумаки притихли. Стояли, опираясь на кнуты, молчали. Дело было не лёгкое. Ведь это в первый раз им приходилось решать такой необычный вопрос.
— А сколько тех возов? — спросили.
— Около четырёх десятков.
— Пусть забирают их себе каменчане. У нас и своего достаточно.
— Берите. Нам только — плату за чумакование, — просили понизовцы.
— Вот это справедливо!
— Каменчанам!
— А я так думаю, — подал голос кузнец Данило, — Барабашевы возы пусть идут на Сечь, а Кислиевы — каменчанам.
— Разумно!
— Пусть будет так!
— А тех, кто подло нас обманул… — начал Головатый.
— Клеймить позором!
— Позор им!
— Да, заклеймим позором! Отныне они нам не друзья! — закончил Гордей.
— Враги!
— Таким среди честных людей — не место!
— Заклеймить позором!
— Позор! — закричали чумаки.
Понизовцы тут же избрали своим атаманом казака Свирида Свербляка. Он дал слово препроводить возы на Сечь и там передать их куреням.