Вздохи волов, скрип колёс, тарахтение рассохшихся грядок, громкие переговоры-переклички чумаков будили застоявшуюся холодноватую тишину осеннего дня. Обоз двинулся навстречу, а вернее, вдогонку солнцу, которое начало опускаться на запад.
Головатый вышел из двора корчмы и остановился на обочине дороги. Возы катились и катились. Прощаясь с Гордеем, чумаки снимали шапки, шляпы, сердечно кланялись. Понизовец тоже кланялся нм, желал счастливого пути, удачи, погожего дня. А грудь его наполнялась щемящей грустью. Ведь он тоже мог бы сидеть сейчас на одном из этих возов пли на своём буланом и плыть и плыть степной бесконечностью, овеянной хмельными, душистыми ветрами.
К Головатому подошёл Оверко. Убедившись, что поблизости нет никого, кто бы мог их услышать, он сказал таинственно, доверительно:
— Я знаю, кто они, — и кивнул в сторону корчмы, — знаю. Мне признался один из тех конников. Теперь я думаю и думаю: неужели будет так, как говорят?.. Неужели там, на берегах Кальмиуса, и таким, как я, можно будет осесть: пахать, сеять, косить? — В голосе остроумного затейника, беззаботного весельчака Оверки звучала сейчас глубокая встревоженность и надежда.
— Я тоже об этом думаю, — вздохнул Гордей. — Думаю, надеюсь… Когда мы, друже, очутимся уже там, в том краю, тогда узнаем, что оно и куда оно будет поворачивать, загибаться. Вот там решим всё. А если придётся бороться за то, о чём ты думаешь, о чём спрашиваешь, то бороться, друже, будем все вместе.
— Все вместе! — повторил радостно Оверко и отошёл.
"Много их, таких вот горемык, ищут пристанища, воли и плачут в надежде… А как помочь им? Как облегчить их страдания?.." — думал Гордей, возвращаясь во двор корчмы, где расположился отряд алешковцев, с которыми нежданно-негаданно свела его судьба.
Когда уже совсем стемнело, узников начали выводить из подъёмных каменных темниц во двор. Здесь стражники-надсмотрщики связывали их попарно сыромятными ремнями, как только набиралось десять человек — соединяли кожаным канатом и выводили из крепости на дорогу, что тянулась от Изюма к Харькову. Десятки выстраивали за десятками, и вскоре на дороге стояло двести тридцать человек. Это были молодые, здоровые парни. Редко встречались и пожилые. Многие истощённые, с лохматыми, давно не стриженными головами, небритыми бородами: кто в свитке или в кожухе, а кто только в рваной сорочке или каком-либо лохмотье, по которому уже и не определишь, что это за одежда. Все узники — горемыки крепостные, которые, изнемогая от гнёта, произвола, сбежали из поместий, подняли руку на пана или надсмотрщика или провинились своей непокорностью, острым словом.
Шидловский заранее побеспокоился, чтобы собрать в Изюме побольше беглецов. Уже у себя в крепости он отобрал самых здоровых, согласно условию с татарами: лошади будут на подбор, молодые, резвые, быстроногие, — значит, и люди на обмен должны быть нестарые, способные выполнять любую работу.
Узникам сообщили, что препровождают их в Харьков. Беглецам было, конечно, безразлично, здесь или там, — всё равно тюрьма. По после такого сообщения они всё же немного оживились: хоть несколько дней побудешь не в затхлом подземелье, а под звёздами, под солнцем. И не у одного бедняги начала закрадываться соблазнительная, волнующая мысль: может быть, как-то посчастливится в дороге освободиться от пут. Такие затаённые мысли стали ещё больше тревожить узников, когда они выбрались за околицу городка и пошли в густые заросли кустарника, а потом в лесную глухомань.
Впереди колонны узников двигались три воза с харчами, вслед за ними ехали два вооружённых всадника, два таких же конвоира следили за порядком посредине и два надсмотрщика ехали сзади. Двигались очень медленно. Сначала люди шли молча, но вскоре начали перебрасываться словами. Шум голосов постепенно нарастал и нарастал. Конвоиры окриками-угрозами, а то и пинками пытались утихомирить узников, но из этого ничего не получалось. Разговоры не смолкали.
Конвоиров удивляло: почему для такого большого количества узников, да ещё таких опасных, так мало выделено охраны? Конвоиры, разумеется, не догадывались, не могли допустить даже мысли, что они тоже, как и все эти связанные ремнями люди, обречены, проданы татарам. Одного из них, может быть, двоих мурзаки отправят обратно, как свидетеля неожиданного нападения. А остальные станут невольниками.
В то время, когда узников выводили из крепости, три всадника — Захарка, Хрыстя и Гасан, ведя за собой двух коней — одного осёдланного, а другого — навьюченного одеждой, харчами и оружием, — были уже за городком, на харьковской дороге.
Ждать пришлось долго. Начало закрадываться сомнение: выведут ли вообще этой ночью узников из крепости. А вдруг Шидловский передумал отдавать за лошадей православных людей татарам на мытарство в неволю? Но ведь полковник, как утверждает Гасан, отъезжая в Райгородок, приказал двоим своим есаулам лично проследить, чтобы все, кого назначили к отправке, были своевременно выведены из Изюма.
Чтобы напрасно не терзаться, Хрыстя предложила вернуться, приблизиться к самой крепости и узнать, что там сейчас делается. Захарка и Гасан согласились.
Не доехав версты две до городка, они остановились. В ночной тишине от дороги, что тянулась по-над берегом речки Изюмца, послышался приглушённый говор, скрип колёс. Шум нарастал, приближался. Сомнения не было — ведут узников.
Хрыстя, Захарка и Гасан задумались: сколько же конвоиров их сопровождает? Если много, то как справиться с ними?.. И попал ли в эту группу Семён?..
Беспокоило их и другое: а вдруг татары нападут сразу же, неподалёку от Изюмы? Ведь если узников захватят мурзаки, то освободить их тогда будет почти невозможно…
Напряжение нарастало. Захарке хотелось, чтобы скорее всё это закончилась. Он выполнит последний приказ Петра Скалыги — освободит того хлопца — и всё" После этого он сразу же подастся в Маяки. Захарка с нетерпением отсчитывает почти каждый час из тех сорока дней траура по покойнику. Осталось уже совсем немного, всего двенадцать дней, и они с Ганкой пойдут под венец.
Томительное ожидание угнетало и Гасана. Он боялся всевозможных неожиданностей. Ведь Шидловский может вернуться из Райгородка раньше и, не увидев своего слугу, догадается, что он убежал, и убежал, наверное, с татарами. Гонцы догонят крымчаков и, не найдя среди них Гасана, прочешут все дороги, которые ведут из Изюма, и могут напасть и на этот след.
Думал Гасан и о том, что когда они освободят этого заключённого, то Захарка вернётся в свои, уже родные ему Маяки. А что будет делать он, Гасан?.. Одному, да ещё в такую осеннюю пору, пускаться в дорогу в Крым опасно… Значит, надо будет держаться этой ханум Хрысти и её любимого? А куда они подадутся, неизвестно. Да и возьмут ли его с собою?.. Может, ещё не поздно вернуться в Изюм?.. Но как объяснить, где был? Зачем взял из конюшни Шидловского трёх лошадей, оружие и харчи?.. Начнут пытать, издеваться… И если не убьют слуги полковника, то таган-бей не пощадит уж точно…
Примерно в полночь, а может быть, и немного раньше утомлённые, изголодавшиеся, выбившиеся из сил узники начали падать, и вскоре, словно сговорившись, вся колонна легла на землю. Охранники стали хлестать их арапниками, колоть саблями, но ничего не помогало. Узники не поднимались.
На рассвете похолодало, выпала густая роса. Чтобы не замёрзнуть, узники сами, без понукания конвоиров поднялись с земли и снова двинулись в путь.
Высокие, выстроившиеся вдоль дороги ели загораживали солнце. Лишь изредка оно прорывалось сквозь стволы, улыбалось узникам и тут же снова исчезало. Но вот еловую стену сменили ольха, дубы, осокори… Лес поредел. Дорога стала шире. На узников обрушился солнечный ливень, всё вокруг оживилось, повеселело. Однако лица их оставались по-прежнему хмурыми, унылыми. Крепкие узлы на руках разбухли. Стали твёрже. Прошедшей ночью никто так и не смог освободиться, убежать.