В дорогу взяли три котла, несколько сумок с пшеном, сухарями, кожаные мешочки с салом и саквы с овсом для лошадей.
После ранних осенних дождей снова распогодилось. Земля просохла. Из-за низких разорванных туч часто выглядывало, словно приветствуя путников, солнце. Заворожённая тишиною степь молчала. Кончилась пора осенних перелётов. Хоть изредка, холодноватую темень всё же пронизывали запоздалые крики гусей, а над болотистыми низинами, где ещё пышно росла зелень, взлетали стайки уток. Но в буераках, в зарослях кустарника — тихо. Разве что застрекочет иногда заинтересовавшаяся чем-то бойкая сорока. Появится, раз-другой дзынькнет, будто коснётся туго натянутой струны, суетливая синица и тут же снова спрячется среди веток. Дремлет открытый далёкий горизонт. На холмы, будто для того, чтобы покрасоваться, выскакивают сайгаки и через мгновенье, словно трепетный ветерок, исчезают, даже и не проследишь куда. Из-под копыт коня вымчит, озираясь, уже с белыми подпалинами заяц, отбежит в сторону и опять где-то притаится, заляжет.
Степь. Тишина.
Ехали быстро. Расстояние, которое чумацкие обозы обычно преодолевали две-три недели, конные алешковцы проезжали за полтора-два дня.
Дорога вела на северо-восток. За рекой Волчьей начали поворачивать на восток. А недалеко от речки Торец свернули с Чумацкого шляха на юг.
Пробираться степным бездорожьем было почти невозможно. Путаясь в полёгшей, всклокоченной траве, лошади быстро утомлялись, замедляли ход.
Как только останавливались, алешковцы начинали вести разговор о том, чтобы искать лучшую дорогу. Но Головатый упрямо не сдавался. Вёл за собою. При всяком удобном случае заезжал в поселения, встречающиеся по пути. Он убеждался, что повстанцы-беглецы из Бахмута и из придонецких сёл, хуторов нашли пристанище. Жилось им, конечно, очень тяжело, но всё же на воле — нет панских надсмотрщиков, над головой не свистит нагайка. Но долго ли так будет?..
— Боимся, что начнут рыскать арканники.
— А дальше куда бежать?..
— Куда?..
— Мы уже и так словно на краю света…
— Кто защитит?.. — делились люди своим горем с Головатым.
С каждым днём Гордей всё более убеждался: его намерение добиться, чтобы новая сечь взяла под защиту поселения здешних людей, затея хорошая, необходимая. Но как всё это осуществить?..
О чём думали алешковцы — неизвестно. Можно было только догадываться. Пучеглазый полковник, по фамилии Балыга, и белочубый судья, Сторожук, ко всему внимательно присматривались, так как знали, что край этот войдёт в новый округ Кальмиусской паланки и, значит, именно здесь им придётся скоро хозяйничать. Они старательно вписывали в свои тетради названия рек, поселений, их интересовало, сколько проживает в селениях людей, откуда они сюда прибыли и какое у них имущество.
Черноусый молодой алешковец — писарь Олесько — был хорошо обучен обозначать на бумаге условными знаками хутора, реки, глубокие овраги, скалистые гребни и большие буераки. Он старательно занимался этим делом, а листы складывал в небольшую кожаную сумку.
Наконец приблизились к морю. Голос его услышали ещё издали, когда перешли вброд реку Кальчик и поехали по-над широким заливом полноводного Кальмиуса. Сначала донёсся отдалённый шум, казалось, что это ветер раскачивает жёсткие кисти осоки или проносится над полями спелой пшеницы и чиркает колос о колос. Но через некоторое время шум превратился в грохочущий рёв. А вскоре с пригорка открылось и само море.
Колышется, горбится перед глазами седоватая вода. А дальше, к горизонту, она становится как бы покатой и ровною гранью упирается в небо. Вздымаются пенистые волны, словно забавляясь, подгоняют одна другую, куда-то исчезают и появляются снова и уже в каком-то бешеном разбеге катят к берегу. Разбиваясь о камни, откатываются назад и опять яростно бросаются на камни.
— Вот как разбушевалось Сурозское, — проговорил, зачарованно глядя перед собой, Олесько.
— Зачем же по-старинному, — отозвался Сторожук, — Азовское, а не Сурозское.
— Говорят, этим морем запорожцы добирались сюда, к Кальмиусу, — сказал Олесько так, чтобы слышали все.
— Верно, — кивнул Сторожук.
Головатый мог бы рассказать, что таким кружным путём запорожцы добирались не всегда, а только тогда, когда казакам, которые выбирались из Крыма, турки своими галерами загораживали дорогу к Днепру. Но Гордей промолчал, он внимательно разглядывал давно виденную местность.
Не доезжая до моря, Гордей направил коня ближе к Кальмиусу. За ним ехали все остальные. Через некоторое время оказались на широкой песчаной, поросшей редкими кустами гледа и таволги равнине. Среди кустов вилась едва заметная, давно не хоженная тропинка. Она привела к глубокому, местами замуленному и заросшему травой рву. Над ним торчал высокий, уже покосившийся, с зияющими во многих местах дырами частокол.
— Вот и конец пути, — спокойно, как о чём-то обычном, заявил Головатый. — Сейчас найдём лошадям хорошее пастбище, а тогда уже всё и осмотрим. — Он подал знак спускаться в низину, к большой топи, где раскачивались под ветром заросли осоки.
Если выйти на крутой берег и стать лицом к восходу солнца, то с правой стороны будет море, а с левой, внизу, — Кальмиус. Там же, где степная спокойная река сливается с морем, где плещутся уже морские волны, врезается в море овальный клочок земли — "Угловая гора".
Даже не передохнув, все тут же начали взбираться по бугристым склонам к крепости. В неё можно было войти с любой стороны через завалившийся частокол, но Головатый направился туда, где когда-то были крепкие, дубовые, окованные железом ворота, а теперь торчал только один подгнивший, изъеденный шашелем столб.
Разделившись на группы, начали осматривать земляной вал, каменные стены, частокол. Всё, что было когда-то прочным, крепким, сейчас выглядело унылым, запустевшим.
— Да, здесь нужно хорошо приложить руки, — сказал озабоченный Балыга Сторожуку, когда они остались вдвоём.
— Безусловно, нужно, господин полковник.
— Необходимо заявить в Петербург, что казаки Алешковской Сечи уже начали сооружать преграду на Кальмиусе. А когда начнём, то, будьте уверены, о наших делах сразу же заговорят в Изюме, Белгороде, Воронеже, да и в самом Петербурге.
— Заговорят, — согласился Сторожук, — и харьковский Донец и изюмский Шидловский. Да и в Крыму, в Стамбуле пронюхают.
— Пусть говорят, — сказал равнодушно Балыга и умолк.
Было непонятно, то ли ему действительно безразлично, то ли он просто не хочет об этом говорить.
— Я, господин судья, — заговорил снова, уже доверительно, Балыга, — в дороге внимательно пригляды-вался ко всему и скажу вам, что здесь есть хорошие уголки. Не раз думал, вот в том бы укромном местечке примостить хуторок, чтоб, как говорится, садик, прудик, мельничка и сенокос. Земля, как видно по высоким травам, здесь родит хорошо. Нам людей бы только работящих, в подсоседники или на оброк…
— Когда мы здесь укоренимся, — прервал его Сторожук, — тогда этот кран будет привлекать ещё больше. Соседи и враги станут завидовать.
— У соседей — своё добро, а крымчаки, как известно, зарятся не на землю, а на людей.
— Зато турки зарятся и на то и на другое. Крымчаки и турки сообщники, одного кодла.
Балыга в ответ молчал. Сторожук понял: полковнику не понравились его слова, и он заговорил о том, что интересовало их обоих, — что ему тоже понравились в этом краю кое-какие места. Особенно там, где речка Кальчик приближается к Кальмиусу. Да и здесь, около моря…
Побеседовав об укромных уголках, они заговорили о строительстве крепости.
— Долго придётся разбирать эту свалку, — обвёл вокруг себя рукою Сторожук. — Ничего пригодного для строительства нового сооружения я не вижу здесь. Разве только камень. А где брать железо, лес?..
— Всё необходимое найдём, — заверил полковник. — Отправимся на Дон, в Изюм. А вот как привлечь к этому делу людей? Закавыка…
— Головатый поможет, — проговорил Сторожук. — Кажется, ему по душе наша затея. Хотя и неохотно согласился ехать, брыкался. А в дороге всё же стал мягче.