— Стреляли только из одной. Как же это…
— Ну и что же! Поставили и стреляли из одной, а пока дойдёт это написанное, поставим и будем стрелять из четырёх, — успокоил Балыгу Сторожук.
— Из пяти, как задумано, а то и из шести! — произнёс, повысив голос, Балыга.
Если будет на что приобрести, — согласился, усмехаясь, Сторожук. — Пишите, пишите, писарь. Живём в очень трудных условиях. Пусть немедленно шлют деньги на оружие и на всё остальное.
Ходить по небольшой канцелярии двоим было неудобно, тесновато, и при встрече Балыга и Сторожук сторонились, пропуская друг друга.
Немного утихомирившись, наверное считая, что о самом важном уже сказано, они спокойно стали диктовать Олеське: сколько построено изб, сараев, сколько приобретено различного имущества, какие здесь, в Приазовье, поселения и сколько на строительстве крепости всяких пришлых, беглецов и приазовских поселенцев, привлечённых сюда Головатым.
— Прозвище этого бунтовщика не будем вписывать. Чёрт бы его побрал. В печёнке сидит! — запротестовал Балыга. — Не следует, наверно, писать и про здешних людей. Что когда-то было, начальство знает. А что сейчас делается — скажем потом. Да и неизвестно ещё, где будут те работные люди, когда закончат строить, — при этих словах Балыга прищурился и многозначительно переглянулся со Сторожуком.
Олесько заметил это, но сделал вид, что ничего не видел, и продолжал усердно вписывать всё, что ему говорили.
Когда уже в своей избе он сел, чтобы переписать реляцию начисто, то отдельно в потайные листочки внёс всё, о чём говорили Балыга и Сторожук.
Вести такие записи ему было приказано начальством Алешковского коша.
Темнело. Гасан зажёг в канцелярии несколько свечей, а в сенях — плошку. Сторожук, чувствуя себя утомлённым, уселся около стола. Молчал. Балыга всё ещё продолжал мерить шагами канцелярию, раздумывая, всё ли, что нужно было сказать, изложили они в письме кошевому. Оба ждали, когда писарь перепишет начисто реляцию и принесёт им на подпись.
— А как вам, Марьян Саввич, ездилось? — спросил вдруг Балыга. Ему, видимо, надоело это затянувшееся молчание.
— Хорошо. Даже очень хорошо, — сразу оживился Сторожук. — Облюбовал, скажу вам, милейший, чудесный уголок, — он чмокнул от удовольствия губами. — Представьте себе: широкая долина, речка, густой ракитник. На пригорке, на солнечной стороне, можно заложить хуторок, да и не маленький. Сейчас там с десяток хатёнок беглецов из Черниговщины. Так что пока ещё ничьи. К тем, которые поселились, можно будет присоединить, как мы с вами, господин полковник, условились… — и он хитро подморгнул Балыге.
— Да, думаю, будет так, — сказал полковник.
— Конечно, отберём из тех, кто у нас сейчас на строительстве, которые покрепче и попокорнее. Заберём как своих, которые уже будто были у нас крепостными…
— Нужно иметь от канцелярии здешнего полка или от кого-нибудь из владетельных особ воеводства подтверждение, что те люди наши и будут крепостными из поколения в поколение, — проговорил, задумавшись, Балыга.
— А если повести так, будто они сами изъявили желание, чтоб даже поклялись на кресте: мол, хотим к такому-то хозяину…
— Что ж, и такой крючочек не помешает, — согласился полковник. — А где это вы, интересно, Марьян Саввич, нашли такой уголок?
Сторожук вытащил из кармана плотный, разлинованный, усеянный пометками лист и, разглаживая его, расстелил на столе.
— Вот оно, сударь, благодатное.
— Позвольте, позвольте, — забормотал поражённый Балыга. Он поспешно извлёк из ларца, что стоял около стола, такого же размера, как и у Сторожука, только с другими пометками, лист. — Да на этом же месте и моя метка. Вот тут должен быть мой хутор. Вот!..
— Ваша метка, господин полковник, немного в другом месте, — глянув на бумажку, взволнованно сказал Сторожук. — Ваша ближе к речке Берестовой. А моя метка — к берегу Кальмиуса.
— Да нет! В одном и том же месте! — возразил Балыга. — Я хочу округлить луга, рощи и также заложить хутор, — и он острым ногтем решительно очертил на бумаге широкий круг. — Вот так. Это будет моё!
— Я раньше облюбовал, раньше! — запротестовал Сторожук, пытаясь говорить сдержанно, но твёрдо.
— А может быть, я раньше?
— Я, милостивый сударь, приметил те места, ещё когда ехали из Каменки.
— Да будет господину судье известно, — повысил голос Балыга, — я подал на это место уже заявку в изюмскую и белгородскую канцелярии.
— Когда подал? С кем? — воскликнул удивлённо Сторожук. — Все бумаги отсюда идут через мои руки.
— Это моё дело и моё право! — гневно проговорил полковник. — Будет так, как я хочу!
— Будет так, будет так, — передразнил Балыгу, хихикая, Сторожук. — Ещё нужно доказать, оправдать своё право перед кошем.
— Докажу! — Задыхаясь от гнева, Балыга выхватил из рук Сторожука листок, в тот же момент кинул его в ларец, наступил на крышку коленом и сжал кулаки, готовый к отпору.
В это время с улицы послышалось тарахтение воза, топот конских копыт. Под окнами канцелярии раздались чьи-то голоса. Вошёл Гасан, поклонился, замахал руками, показывая, что в сенях стоят гости.
— Пусть заходят, — сказал Балыга. Он снял ногу с крышки ларца, но не отходил от него.
Почтительно приветствуя, кланяясь то Балыге, то Сторожуку, в канцелярию вошёл среднего роста, полноватый, уже немолодой, с чёрной густой бородкой человек.
— Дворянин. Помещик. Отставной ротмистр Синько, — негромко, но чётко проговорил гость, наклоняя голову. Когда умолк, вытянулся, а потом снова склонился и даже скрестил на груди руки.
— Просим!
— Просим! — сказали почти одновременно Балыга и Сторожук и тоже слегка поклонились.
На какую-то секунду гость застыл в скромной позе. Будто ещё ждал приятных слов приглашения или приветствия, но не дождавшись этого, заговорил с достоинством грудным, хриплым голосом:
— Я, господа, ваш хотя и далёкий, но сосед. Я из Ясенева, — вновь склонился в поклоне Синько и, хитровато щурясь, елейным голосом продолжал: — Извините за смелость, собираясь проведать вас, как соседей, я для знакомства кое-что захватил. Поверьте, от чистого сердца. — И тут же, не дождавшись разрешения, крикнул на улицу: — Эй! Где вы там?! Давайте скорей!
В канцелярию начали вносить мешки, сумки, горшки, оплетённые лозою бутыли, бочонки…
— С дороги, наверное, не помешает? — ухмыляясь, раскинул руки Синько, будто взвешивая на них что-то тяжёлое.
— А чего ж… Не помешает, — довольно заулыбался Балыга.
Вскоре стол был заставлен бутылками, всевозможными закусками.
Ужин начали молча. Синьку было непонятно, почему хозяева такие хмурые, неразговорчивые. Подумал, что из-за него: недовольны его внезапным, а может, и нежелательным появлением. Но он решил не обращать на это внимания.
Строя из себя чистосердечного, добродушного человека, Синько принялся угощать хозяев, и те вскоре повеселели.
— Я, господа, — прикидываясь скромным и в то же время рисуясь, заявил Синько, — владею людьми и овцами. Чего-чего, а шерсти у меня много. Но она, господа, вам, знаю, не нужна. А посему не шерсть, а вот это, тоже "настриженное" с овечек, от чистого сердца я жертвую для крепости, — и он положил на стол один пузатый от червонцев кошелёк около Балыги, а другой, такой же, — около Сторожука.
Хозяева довольно заулыбались. Поблагодарили за подарки.
Поднялись наполненные чаши. Синько, вздыхая, как бы между прочим стал сокрушённо жаловаться:
— Овечки у меня, друзья, смирненькие, пасутся, держатся одна около другой. А вот люди — беда! Есть такие, что так и норовят отлучиться, улепетнуть куда-нибудь. С десяток таких непокорных, неблагодарных прибилось и сюда, к крепости, к вам, господа. А закопёрщик у тех бродяг Тымыш Тесля. Такой из себя худощавый, высокий, длиннобудылый.
— Тесля? Кажется, есть такой. Да, да, есть, — подтвердил Балыга.