— А если ни Дров, ни угля, — заметил с тревогой в голосе Фёдор Иванович. — Дровишки, конечно, нашлись бы. Под Москвою много леса, но чем подвезёшь? А наш уголёк под землёю. Я, друже, тоже проверял ту голландку. Да и без проверки чувствовалось, как только вошли в кабинет…
— Да, чувствовалось. Холодно. А ему ж нужно там работать… А мы со своими требованиями… — укоризненно сказал Рыбальченко.
— И в такое время… — поняв намёк, согласился Гудков.
Они пересекли наискось площадь и направились к Москве-реке. Им хотелось издали, с моста, взглянуть на кремлёвские башни, на панораму города. Опускался вечер, серые громады домов окутывали прозрачные туманы. В такую пору над всеми крышами должен бы подыматься сизоватый и чёрный закурчавленный дымок, но сейчас лишь кое-где вились тоненькие беловатые струйки и внезапно обрывались, таяли. Казалось, там, вдалеке, пустой и очень холодный город, что холод пронизывает землю, воздух, сковывает, давит, и от этого дома теснее прижимаются друг к другу, нижутся в кривобокие хмурые кварталы.
— А что нам скажут земляки, когда мы приедем домой? — спросил вдруг Рыбальченко и себя и своего товарища.
Гудков молчал. Его тоже беспокоил этот вопрос. Шахтёры двух шахт снаряжали их в дорогу, и они, конечно, спросят, как выполнен их наказ.
…Кто первый подал мысль направить посланцев в Москву — неизвестно. Она родилась в гуще народа, и, возможно, даже не в Краснодоне, а где-то в другом месте. И не один человек, наверное, подумал об этом деле, а десятки, сотни, а может быть, и тысячи людей. Ведь онемел, застыл опустошённый бандами генерала Деникина и всяких атаманов донецкий край. Остановились шкивы на копрах, забои заливает вода, в шахтёрских селениях холодно и голодно.
Откуда-то пошли волнующие слухи, что будто бы шахтёры из Крындычевки, а другие говорили — из Горловки, посылали своих представителей в центр, в Москву, и те посланцы добились от правительства помощи. И будто бы уже приходят большие средства, дают денежные авансы тем, кто начинает работать на шахтах.
"И нам нужно действовать…"
"Конечно, чего сидеть, молчать…"
"Попросим помощи…"
"А и действительно, что мы, хуже других?" — заговорили в Краснодоне.
"Да, да, под лежачий камень, как говорится, вода не течёт. Начинаем действовать…"
Подобные разговоры были и в тот день, когда на запустелый двор шахты собрались забойщики, слесаря, крепильщики, коногоны. Совет держали долго, а решение было короткое: послать в центр таких, которые хорошо знают шахтёрскую жизнь, а главное — как следует постояли бы за общественное дело…
— Скажут, поручили недотёпам: поехали, покрутились и, с чем были, с тем и приехали, — заговорил снова обеспокоенный Степан Рыбальченко.
— Несомненно, что так скажут, — отозвался Гудков. — Ну и пусть говорят, ропщут, а я иначе не мог! — заявил он решительно. — Пусть бы мне дали сто наказов от ста обществ, я всё равно повёл бы себя так, как мы, друже, с тобой…
— Да, — сказал многозначительно Рыбальченко. — И если бы кто-нибудь другой был на нашем месте…
— Верно, твоя правда, Степан, — подхватил, перебивая, Гудков. — Будь кто-нибудь другой, он тоже поступил бы так, как мы, да и каждый честный человек…
— Каждый честный, — повторил Рыбальченко, — а как же… Ну что ж, поворачиваем на ту стёжку, которую утоптали.
Гудков молча кивнул головой в знак согласия.
Друзья ускорили шаг по дороге к вокзалу.
За несколько суток дороги от Москвы до Донбасса шахтёрские посланцы имели возможность наговориться вволю, обдумать свои дела. Между ними не раз возникал один и тот же назойливый вопрос: как встретят их краснодонцы? Что скажут, когда узнают, что они прибыли с пустыми руками. Степан Рыбальченко даже предложил возвратить "дорожную субсидию" — сто двадцать миллионов рублей и две сумки хлеба, полученные от общества. Правда, сделать это не так-то легко — надо же иметь те деньги, а они истрачены, и сумки давно уже пустые. Но Степан всё же настаивал: раздобыть деньги и рассчитаться. Гудков решительно возражал, доказывал, что они не виноваты, и шахтёры их поймут.
— А если нет?.. — не сдавался Рыбальченко. — Придётся рассчитываться.
После долгих споров они так и не пришли к согласию. Вопрос остался открытым. Его должны были решить земляки-краснодонцы.
Известие, что посланцы возвратились, быстро облетело посёлок. Краснодонцы тут же узнали, как происходила и чем закончилась их поездка, так как ещё на станции Семенкино, в нескольких километрах от посёлка, посланцы встретились с земляками и, конечно, ничего не утаили перед ними из того, что довелось видеть и слышать в Москве.
Фёдор Иванович и Степан Михайлович договорились между собой, что отчитываться будут завтра или послезавтра, когда хорошо отдохнут и сориентируются, как им лучше себя повести.
Не успел Гудков явиться домой, как к нему начали сходиться соседи, знакомые. Пришлось, наверное, уже в десятый раз рассказывать о поездке. А люди приходили и приходили, и каждому хотелось всё подробно знать, и в первую очередь, как происходила беседа с Лениным.
В тот день в Краснодоне творилось что-то удивительное, необычное. Без оповещения, без вызова шахтёры начали собираться на выгоне вблизи шахтного двора. Там, на возвышенности, на каменном грунте, было сухо, просторно. Погода благоприятствовала собранию: день выдался по-настоящему весенний, чувствительно припекало солнце, местами паровала просохшая земля, и даль сияла широко, бесконечно.
Люди приходили из самых отдалённых уголков посёлка и с ближних соседних шахт. В сопровождении большой группы мужчин, женщин и даже детей не замедлил явиться и Степан Рыбальченко. Гудкову тоже пришлось идти на выгон. Он был уверен: если все шахтёры соберутся, то придётся отчитываться сегодня. Но, к его удивлению, митинг начался как-то стихийно, преждевременно, даже не подождали, пока придут они, посланцы.
Посредине толпы появилась фигура забойщика Гната Ревякина. Он сорвал с головы островерхую, с красной звёздочкой шапку-будёновку и начал говорить о торжестве Великой Октябрьской революции, о том, что стране не даёт покоя преступная Антанта, но что карта империалистов бита и барона Врангеля уже скинули в море. Теперь же наступило время победить разруху. Однако без угля не оживить ни фабрик, ни заводов.
— Да он нужен во всяком производственном деле.
— Молчат заводы.
— А железная дорога? Паровозы застыли.
— Да и люди страдают, нечем согреться.
— Даже у Ленина в комнате сейчас холодно! — слетали сказанные с болью в сердце слова.
— У Ленина…
— Даже у Ленина…
Поражённые таким известием, сотни людей на миг застыли в тревожном немом удивлении.
— Да, холодно! — заявил Фёдор Гудков.
— В его кабинете печь нетоплена! — подтвердили ещё раз Гудков и Рыбальченко.
— А чего ждём, тянем? — спросили с упрёком из толпы.
— Как же так?
— Да, чего?..
— От одних слов, даже горячих, теплее не будет!
— Слова словами…
— Действовать нужно…
— Нужно…
Митинг бушевал, разрастался. Сыпались вопросы, советы, как лучше начинать восстановление хозяйства. Поступило предложение для крепления в шахте использовать пока что всякое дерево, ограды и даже заборы.
— Нужно как-то помочь горю…
— В первую очередь добытый уголь отдадим Москве, для Кремля.
— Ленину!
— Пошлём эшелон.
— Пошлём!..
— Ленину! — произносилось с любовью, искренне, подсказанное сердцем.
Постановление о начале добычи угля в шахте № 1 "Краснодон" первыми подписали посланцы в Москву.
В те минуты никто из шахтёров не знал, что на станцию Семейкино — рудник "Краснодон" — прибывают десять вагонов крепёжного леса и всякое снаряжение, отправленные Советом труда и обороны по указанию товарища Ленина.