— Ну вот и всё… — сказал он, затем обнял Иону Савича, поцеловал на бегу, в дверях махнул на прощанье рукой и исчез.
Вслед за Боваром на шахтный двор вышел и Савич. Степью к шахте приближались серые фигуры. Они будто вырастали из-под земли, маячили неровными рядами и вдруг будто куда-то проваливались, исчезали, а когда появлялись снова, то были уже совсем близко, и казалось, вот-вот должны ворваться сюда, на шахтный двор. Но навстречу нм из-за посёлка ударил свинцовый ливень.
"Наши… Красные…" — догадался обрадовавшийся Иона Савич и поспешил к посёлку, но на полпути упал, прижатый к земле огненным ураганом…
Вокруг всё поломано, уничтожено, а он, старый Иона, уцелел. Стоит вот в шахтёрской сторожке. Стоит, будто кого-то ждёт, прислушивается. В проёме ствола чёрная пустота. Из недр земли — ни звука. Кругом молчаливая тишина. Лишь ветер, запутавшись, гудит в стропилах бывшей крыши, затем вырывается и мчит в простор молчаливой сонной степи.
Нет, в степи не сонно. Вон далеко, за балкой, какие-то огромные продолговатые машины. Они приближаются к шахте. Вот уже остановились около сторожки, въехали на шахтный двор. Вслед за машинами ползут танки. Иона Савич заметил на их крутых обрубленных боках большие кресты.
Всё стало ясно. Иона Савич теперь уже знает, что ему нужно делать. Не теряя времени, он покинул шахту, ещё раз наведался к своему разрушенному жилищу и уже с метлою и лопатой уверенно пошёл к сторожке.
"Вояка! Ну и вояка!" — подтрунивал старик над собой.
Аккуратно, как ни в чём не бывало, Иона Савич подмёл дорожки во дворе, поправил разрушенную ограду, а потом растопил печь.
Ватага голодных и замёрзших фащистов ворвалась в сторожку. Они застали старика около печи с миской печёной картошки.
— Сторож, дворник, — пояснил словами и жестами Иона Савич, догадываясь, что интересует гогочущих немцев.
Картошку и найденные в кармане пиджака Ионы спички фашисты забрали. Савич попытался протестовать, но толчки в спину и угрожающие крики заставили его смириться с потерей. Немцы обыскали все закоулки в домике и, не найдя там ничего, ушли. А Иона Савич хлопотал около печи и раздумывал о своём…
Наступал вечер. Горизонты таяли, сужались. Где-то там, в степной шири, около терриконов Горловки, вздымались в небо огненные сполохи. Там шли жестокие бои. А здесь — мертво. Иона Савич вышел на шахтный двор, окинул взглядом всё вокруг: чужой, мёртвой казалась родная опустошённая земля. Одиноко маячила разрушенная шахта. Непривычная тишина сковала посёлок. Тлели пожарища. Вглядевшись ещё раз в страшную картину, Савич решил — пора, пришло время исполнить задуманное.
Пять цистерн с бензином стоят под навесом, шестая, открытая, — в стороне, около входа во двор.
К спущенным на землю шлангам подъезжают танки, машины. Здесь набираются они сил, отползают и несут смерть шахтам, сёлам, несут смерть тысячам советских людей…
"Пора!" — подгонял себя старый Иона и всё же не двигался с места. Ветер утих. Тысячами невидимых струн звенела земля. Волнистая даль манила Савича в степное раздолье.
Ионе вдруг показалось, что он стоит у калитки своего дворика и его откуда-то тихо-тихо зовёт внучка Верочка. Он готов идти на этот зов неведомо куда, лишь бы только отдохнуть, забыться…
Нет, он знает, Верочка уехала с матерью. Её здесь нет. А он остался охранять дом и сторожить шахту. От шахты он никуда не пойдёт, никуда! Да только нет уже шахты, нет и дома. Ничего и никого нет… Есть только враги. Здесь их пушки, машины, бомбы. Вот они, эти проклятые, фашисты, гогочут, мудрят что-то около цистерн.
"Поджечь! — решает Иона Савич. — Да, это было б хорошо — поджечь. В печи тлеют специально подготовленные дрова. Взять тлеющую палку и — на цистерну. Но фашисты могут успеть выбить её из рук… А может, облить полено керосином, чтоб лучше горело, и тогда… А может?.."
От мысли, которая вдруг возникла, Иона Савич даже вздрогнул, почувствовал, как будто мороз пронизал всё тело и сердце будто на миг остановилось.
"Что?.. Боишься, а?.. — подумал сердито. — Боишься?.. Но нет. Нас, шахтёров, не свяжешь ни верёвкой, ни угрозами! Мы ещё покажем врагу!.." Иона Савич решительно бросился искать спрятанную в сенях бутылку с керосином.
В руки въедалась, жгла вонючая жидкость. Но старый Савич терпеливо ждал, стоя у дверей. Наконец часовой прошёл середину двора, обошёл вокруг цистерн и направился в угол, к ограде. Отходит всё дальше и дальше… Вон его серая сутулая фигура уже едва маячит. Ещё шаг, ещё…
Фашисты не заметили, как старый Иона, охваченный пламенем, выбежал из сторожки, стрельбу они открыли, когда он уже не бежал, а катился к открытой цистерне.
Пона Савич вскочил, сорвал с плечей пылающий пиджак и швырнул на цистерну. Лавина огня сотрясла землю, поглотила цистерны и танки…
1942
Молитва
Землю укрывала ночь. Яростно вихрила густая позёмка-метелица. Непрекращающийся ветер ровнял степь, нагромождал сугробы, утихал и внезапно снова поднимал и гнал белую завесу куда-то в степной простор. В шальном разгоне он налетал на опустошённое шахтёрское селение, на мгновение останавливался около кранной избы и вершил белую степу до самой крыши.
На холодной печке лежала старая Явдоха. У изголовья она положила краюху хлеба, сумочку с фасолью, несколько картофелин и луковиц — всё, что осталось для жизни.
В избе хозяйничали немцы. Что они делали, старуха не видела. Она только слышала, как шарят по всем углам, переворачивают всё вверх дном и о чём-то по-своему лопочут. Старухе казалось, что в её избу вдруг забежала свора голодных собак и подняла хриплый лай.
Уже несколько раз фашисты подходили к ней, требовали, чтобы она растопила печь. Но Явдоха упёрлась и не желала слезать с печки.
— Больная, — отвечала коротко.
Даже тогда, когда один из немецких изуверов раскричался и ткнул её в ногу штыком, Явдоха не поднялась.
"Да поиздыхайте вы все, ироды, а прислуживать не буду!.." — решила твёрдо. А сердце грызла досада, что она, старая, всё же не сдержала слово, и хотя не прислуживала этим проклятым фашистам, но пьют они воду в её избе и из её кружки. А ведь те приказывали…
Из туманной мглы вдруг выплыли и предстали перед глазами Явдохи свои, невыразимо милые… Вот они идут степью… Катят по дорогам машины, пушки, заполнили всю степь… Дотлевает разрушенное селение, дымит земля… А они идут на восток — где-то из-за горбатого берега Луганки взвиваются сокрушающие молнии.
Над селением, над шахтами кружил огненный вихрь, летала видимая смерть. А она, старая Явдоха, сидела у дороги вблизи родной, чудом уцелевшей избы и угощала бойцов яблоками, поила из кружки водой и молча провожала в дорогу. И хотя каждый, кого угощала, утешал, обещал скоро вернуться и она верила им, жгучая боль всё же терзала изболевшееся сердце, уходили ведь бойцы с родной земли.
Последним подошёл смуглый гоноша. Поздоровался, взял из её рук краснобокое, полосатое, как разрисованное пасхальное яйцо, яблоко и усмехнулся по-детски просто, искренне. Затем глянул на неё и сказал: "Спасибо, мама". Так говорили все, кого она угощала. Но юноша, казалось, выговорил эти слова как-то иначе. В нежном слове "мама" старая Явдоха уловила неизмеримую глубину сыновьего тёплого чувства. И растрогалась, заплакала. Молодой боец смутился, начал успокаивать, показал фотографию уже пожилой женщины — своей матери. Говорил, что скоро вернётся домой этими же шахтёрскими дорогами. А когда уже уходил, сказал сурово и твёрдо:
— А тем, — махнул рукой в ту сторону, откуда подходили немцы, — смотрите, чтоб ничего… Даже воды не давайте… — Затем поправил на плече винтовку и исчез в волнистой широкой степи.
"Даже воды не давайте… — повторила Явдоха. — А что поделаешь? О, если б могла — душила б проклятых!.."
В избе не затихал лающий гомон. Но старуха уже нм на что не обращала внимания. Она погрузилась в свои думы, старческие и грустные, и они, как колышущиеся волны, то уносили её в давнее, отжитое, полузабытое, то возвращали обратно, и едкая скорбь бередила душу. Одна, даже не с кем словом поделиться. Одна, вокруг — враги…