Он обнял старого шахтёра за плечи и повёл его к выходу из эстакады.
— Да, — словно спохватился Россочин, — поздравляю тебя с новым назначением. Будешь учить нашу молодёжь шахтёрскому мастерству.
"Нашу молодёжь шахтёрскому мастерству", — повторил тихо про себя Рахматулин. Выходит, не забыли его просьбу. Однажды он намекал в нарядной, что когда уже не будет рубить уголёк в шахте, то хотел бы помогать другим — учить шахтёрскому умению молодёжь. Ведь так заведено среди шахтёров. Из поколения в поколение, от одного наука идёт к другому… В памяти вдруг всплыл образ Закира Сибабулы, серебряные рубли в замасленной тряпице… Рахматулину казалось, будто он даже услышал печальное, тягучее: "Двадцать лет и сто дней я копал ему счастье…"
В тот же миг Рахматулин усмехнулся, выпрямился, гордо и смело окинул взглядом знакомые, родные лица друзей-шахтёров. Ему хотелось сказать им многое-многое, но он стоял молчаливый, взволнованный. Переполненный неизмеримой радостью.
1954
Кривой дорогой
Под конец дня в уступе, где трудился Григорий, появился горный мастер. Он замерил вырубленный участок, посмотрел в замурзанное лицо Григория и равнодушно сказал:
— Не дотянул до нормы… Так, Глушко вырубил два коня-пая. Недовыполнил, — уже записывая в блокнот, говорил сам с собой мастер, — недовыполнил…
Григорий, потупившись, не выпуская из рук отбойного молотка, ловил каждое слово, хотел было попросить, чтоб мастер перепроверил — замерил делянку вторично и сказал, сколько недовырублено, — может быть, ещё успел бы… Но промолчал.
Мастер закончил писать, осмотрел уступ и, пригибаясь под сводом, нырнул в густую темень шахты.
Глушко не целясь, наугад направил отбойный в угольную стену. В тот же момент молоток затанцевал, завихрились чёрные колючие искры. Пика погрузилась до отказа. Григорий с натугой качнул молоток в сторону, потом потянул на себя, но отвалить огромную глыбу не смог. Тогда он рванул отбойный назад и отбросил его прочь на несбитую угольную полоску..
— Ну вот и всё… — сказал решительно, со злостью, вкладывая в эти слова ещё не ясный до конца ему самому смысл.
Утомлённый, подавленный, сидел он на деревянной полке спиной к угольному пласту, сидел и прислушивался: вдоль лавы, в верхних и нижних уступах, стрекотали, как пулемёты, отбойные, стремительно нёсся угольный поток, из штрека доносились отдалённые, неясные голоса, перезвон и грохот вагонеток. Вдруг отбойные захлебнулись, стихли, вокруг воцарилась необычная тишина. Слышался треск стояков крепления, будто трещали, лопались пересохшие семечки, то рядом, то где-то в отдалении осыпались мелкие осколки породы, падали "коржи". Казалось, что кто-то невидимый, вездесущий шевелится в темноте, кряхтит, скребёт кровлю, тяжело вздыхает.
Но не эти таинственные звуки угнетали Григория. К ним он уже привык. Шахта его не пугала. Он знал: если в лаве, в уступе, своевременно и как следует закрепить кровлю, ничего страшного не случится. Покоя не давало парню иное, глубоко затаённое в душе, какая-то неудовлетворённость. Когда именно появилась эта неудовлетворённость, он сам не смог бы сказать. Может быть, она закралась в душу ещё с тех пор, как только ступил на эту землю и поразился обстановке, намного отличающейся от домашней. Может быть. Хотя не слишком ли требовательно он отнёсся к этой перемене? Ведь ехал всё же не на курорт на берегу моря, не баклуши бить, ехал работать в шахте. А вообще, если доискиваться причин, то их можно было бы найти.
Прежде всего ему не понравилось, что иногда подолгу приходилось ждать в столовой, пока подадут на стол, и не всё поданное было таким вкусным, как дома. А на работе, когда впервые спустился в шахту и ещё не знал, что к чему, над ним по-глупому пошутили свои же ребята: послали в самый конец штрека, в другую бригаду, одолжить забутовку. А забутовка — это, оказывается, пустое место, куда сбрасывают ненужную породу. А потом, уже немного позже, на него напустился мастер за то, что неправильно закрепил забой. В действительности же виноват был не он, а шахтёр, который работал в первой смене.
О том, что ему не нравилось, о своих обидах, Григорий при случае говорил товарищам, с которыми жил в комнате, Но они ему отвечали: "Не обращай внимания на мелочи", "Не будь малодушным". Другие чистосердечно советовали: "Преодолевай трудности".
Григорий учёл те советы и начал по-настоящему входить в жизнь шахтёрского коллектива. Учился мастерски владеть отбойным молотком, посещал хоровой кружок в шахтёрском клубе, принимал участие в соревнованиях волейбольных команд. Всё, казалось, шло к лучшему. Но вот случилось так, что он несколько дней подряд не выполнял норму. Почему это произошло, он и сам не сумел как следует разобраться, а советоваться ни с кем не стал, растерялся и упал духом. Начали закрадываться всевозможные досадные мысли, появилась неудовлетворённость собой и своей работой.
В соседних уступах один за другим снова заговорили отбойные. Григорий поднялся, подтянул шланг, по которому подавали воздух, взял молоток, но работать не пришлось. Дробь отбойных молотков у соседей начала затихать и внезапно оборвалась.
"Опять с воздухом осечка", — подумал Григорий. Раньше в таких случаях он возмущался, готов был искать виновников и решительно требовать ус гранения такого безобразия. А сейчас недостаток воздуха, молчание отбойных были вроде бы даже кстати, Всё это дополняло недовольство Григории.
"Да разве только с воздухом не ладится?" — подумал сердито он.
Свет лампы падал на исковырянный пикою пласт, Серебристый отблеск играл на осколках угля и затухал в чёрных выбоинах. "Разве это работа?" — закипал в бессильной злости Глушко. Уже второй месяц он приходит сюда, в этот уступ, орудует отбойным и в последние дин слышит одно и то же: "Не дотянул до нормы". Выходит: ни работы, ни заработка.
"Ну что ж, шахтёр из меня не получился", — пришёл к выводу Глушко. И, будто не себя, а кого-то другого убеждая, произнёс:
— Не вышло!.. Негоден я для такого дела, Ладно, работа найдётся и дома, в колхозе, а нет — то можно пойти в МТС, тоже близко от дома…
В тот же миг Григорий мысленно перенёсся в село к своим родным: мать, сестра, привычная домашняя обстановка… Всё предстало перед его глазами до мелочей и взбудоражило, разволновало; он уже видел себя на улице, в любимых местах, среди знакомых, друзей, здесь и она, та, которая, как говорится, "приворожила сердце".
— Валя, Валюська… — прошептал, улыбаясь, размечтавшийся Григорий.
Он увидел её такой, какою она была в тот день, когда он выезжал из села: провожала его в платье с узорами, русые волосы, причёсанные на ровный пробор, едва прикрывала васильковая косынка. Густые чёрные брови выразительно оттеняли слегка загорелое нежное лицо. Но больше всего поражают её глаза: широко открытые, спокойные и, кажется, доверчивые. Иногда внезапно глаза её меняются; вот они уже, едва прищуренные, темнеют, появляются золотистые точечки. Когда же Валя смеётся, кажется, и правда из её глаз сыплются золотые искорки.
Вдруг образ Вали отдалился и исчез. Григорий нахмурился. Он вспомнил, что и на другое его письмо Валя почему-то не отвечает. Что же там произошло?.. В своём последнем письме к сестре Ольге он, будто между прочим, спрашивал, работает ли в огородной бригаде Валя Стоколос или, может, куда-то уехала? Но сестра тоже почему-то тянет с ответом. Почему?..
— Что, загораешь? — послышалось насмешливое.
Григорий оглянулся. В нескольких шагах из-за наваленных деревянных стояков выглядывал забойщик с верхнего уступа. Он что-то говорил, но очень тихо. Глушко обратил внимание только на его улыбку. Запорошенное угольной пылью скуластое лицо то удлинялось, то расширялось — ослепительно мелькали два ряда ровных зубов. Но вот он показал рукою в направлении штрека, потом вверх, пригнулся и исчез. Григорий отодвинулся от полки, спиною почувствовав твёрдые выступы пласта; сдвинутые ногой угольные осколки, будто внезапно вылитая вода, зашуршали вниз, и снова стало тихо. Григорий понял, что он остался один. Чёрная пустота, казалось, висела не только под сводами, между стояками, а была и у него внутри. Тоскливо, и только одна приятная его сердцу мысль сверлит и одолевает: "Выбраться!.. Выбраться скорее отсюда!.."