Безлюдной была степь. Жаром дышала исписанная трещинами земля. В белом сияющем небе молчаливо парили степные хищники.
Яшка неторопливо шел по пыльной дороге, заложив назад руки и слегка наклонив голову, и думал о своей жизни. «Нет и нет! Никакого примирения с отцом! Бросать все и уходить из этого омута, или пропадет все — мечты о новой, вольной жизни, о счастье, об Оксане». Так думал Яшка, и опять мысли его обращались к Оксане. Как бы он хотел сейчас быть с ней! Рассказать ей обо всем, поделиться сокровенными думами…
По сторонам дороги стеной стояли хлеба. Поверх их желтела сурепа, маячили кусты чертополоха. Ветер сталкивал усатые колосья, раскачивал их из стороны в сторону, и они весело шумели, и переливались, как море, и будто разбегались по степи нескончаемой золотистой рябью. И маки, и малиново-красный горошек, и трубки повители качались по обочинам дороги и весело кланялись ветру.
Яшка сорвал горошек, понюхал его и бросил в хлеб. Поровнявшись с курганом, он взошел на него, окинул поля мутным печальным взглядом и долго-долго молча смотрел куда-то поверх неисчислимых говорливых колосьев. Там, далеко, на возвышенности, перегородив степь, темнел старый, хмурый лес. То и дело выплывали из-за него все новые и новые синеватые громады облаков, взбирались на небосвод и там, будто напудрившись, застывали, озаренные солнечным сиянием.
Яшка думал: «Вот лес. Летошний год он так же стоял в стороне от людей и позапрошлый год тоже. Или тучи. Всегда выходят из-за края земли, и всегда их ветер гонит, куда захочет, потому что они собой управлять не могут. Но я — человек! Я знаю, куда и что направлять. Почему мне не дают разворота, а чуть что — вилами да кулаком? И все это от дедов идет, от бабок, отцов таких! А у самих — сурепа, чертополох, худосочные колосья. Эх, хозяева-а!»
Расстегнув ворот черной рубашки, он лег на склоне кургана, заложив руки под голову, и устремил взгляд в лазурное небо. Мысли его вновь вернулись к Оксане: «Что она подумает, узнав о сегодняшнем? Ведь увидят же Дороховы, что пшеница покошена батькиной машиной. А что скажет Левка? Нет, бросать надо все отцовское и начинать свое. Но где взять денег? Эх, деньги!..»
Яшка не чувствовал, как солнце обжигало лицо, острый нос, не обращал внимания на крики дерущихся в небе ястребов. Приподняв голову руками, он хмуро смотрел в безбрежную синеву неба, намечал планы самостоятельной жизни, и в мыслях его ясно представилось: едет он по этой бескрайной степи на своем собственном рысаке, озирается вокруг на бескрайные хлеба и травы и не верит, что всему здесь, что видит око, хозяин — он, Яков Загорулькин. Возможно ли это? «Да, возможно. И это будет так на самом деле», — мысленно подтвердил он.
В вышине парили коршуны, камнем падали на землю и, что-то цепко схватив когтями, улетали под облака. Вот один, тяжело взмахивая огромными крыльями, запарил над курганом, медленно снижаясь. Яшка заметил просвет между перьями, подумал: «Старый».
Коршун продолжал снижаться, и Яшка отчетливо видел, как хищник настороженно вращал головой и пристально смотрел ему в лицо.
— Старый дурак! Живой я. Ослеп, что ли? — сердито крикнул Яшка.
Коршун хрипло каркнул и полетел дальше.
Яшка решительно встал, поправил картуз и пошел к полю Дороховых, чтобы по-хозяйски сложить загубленную пшеницу. Шел и мысленно говорил: «Женюсь я там на Оксане или нет, а она не должна думать обо мне плохо».
Все так же раскачивались, и шумели, и катились по степи хлеба, пестрели у дороги малиново-яркий горошек, лиловые трубки повители. Но Яшка не видел их. Занятый своими мыслями, он крупно шагал по дороге, и пыль серыми облачками клубилась под его ногами.
Глава вторая
К вечеру жара спала, но каменные изгороди еще не остыли, и от них шел горячий воздух.
В палисадниках девчата поливали грядки с гвоздиками, с мальвами, и от этого в воздухе стояли пряные запахи.
По широкой нижней улице Кундрючевки устало шли коровы, меж ними бегали и мычали телята, иные, найдя мать, раскорячась, жадно высасывали молоко. Бабы гонялись за ними с хворостинами в руках, тащили непокорных за ошейники, ругали пастухов за то, что слишком рано пригнали стадо. И от бабьих голосов, от рева коров и телят на улице было как на базаре, а пыль стояла в воздухе и не рассеивалась.
Дороховы, управившись с делами, повечеряли и вышли посидеть на завалинке под хатой.
Из-за тополей панского сада вставала красная луна. От хат, от деревьев через улицы протянулись длинные тени. От этого улицы казались широкими, дворы как бы раздались и отделились друг от друга, и хутору, казалось, не было ни конца ни краю. Отовсюду со дворов доносились голоса хозяек, негромкое мычанье коров.