Леон наклонился над ящиком, измерил один ключ — не такой, другой — тоже не тот, третий, четвертый, — но длиною в три четверти не было.
— Ты что, покупаешь, что ли?
— Да вроде нет, под руку не попадается.
Петрухин подошел к ящику, взял нужный ключ и насмешливо поднес к лицу Леона.
— А это что? Ты ногой попробуй — может, попадется. Эх, лапоть! Дай паклю.
Чургин, все время наблюдавший за Петрухиным, готов был резко осадить его, но в присутствии управляющего не решился этого сделать.
Стародуб отпустил Чургина и неторопливо прошелся взад-вперед по камеронной, заложив руки в карманы и о чем-то думая.
Петрухин тем временем, обмотав руку паклей, снял горячую крышку насоса, подергал за шток, осмотрел ползуны, подул на окна, точно насос стоял до этого на пыльной дороге. Но дело от этого не двигалось. Подумав немного, он дотронулся до парораспределительных поршеньков, покрутил контргайки и, положив крышку на место, закрепил ее болтами.
— Пускай! — приказал он Леону.
Леон открыл вентиль. Пар зашипел, а поршень и не пошевелился.
Стародуб нахмурил брови и вышел из камеронной. «Бездарь», — мысленно обозвал он штейгера.
А Петрухин задумчиво смотрел на насос и не понимал, почему он не работает.
— Да-a, тут надо повозиться, — наконец сказал он и, одевшись, заторопился догонять управляющего.
Леон посмотрел ему вслед и покачал головой: «Видать, тебе на самом деле трудно давались науки, господин штейгер».
Минут через десять в камеронную вошел дядя Василь.
— Жив-здоров, монах? Насилу добрался, пралич его с ногами такими. Ну, здорово!
— Здорово, дядя Василь. Ты что, заблудился?
— Не-ет, нарочно к тебе завернул, хотя и не по пути. Ты чего загоревался? Скучно в келье этой сидеть? — бойко говорил он и, заметив, что на полочке нет иконы, спросил: — А куда Пантелеймон делся?
— От Чургина спрятал, он не любит, — ответил Леон и рассказал, как штейгер хотел исправить насос. — Больше всего за ключ обидно, дядя Василь. Дай, говорит, на три четверти. Ну, я и меряю четвертью, а только нет таких.
Дядя Василь рассмеялся, хлопнув ладонями по коленям.
— Четвертью? Да ты бы сажнем еще померял! Ох, уморил, пралич тебя, — захохотал он на всю камеронную, тряся бородкой, и, подойдя к ящику, стал перебирать ключи.
— Вот гляди, этот и есть трехчетвертовый. Не по длине, а вот по этому месту, каким он за гайку хватает, по щечкам, и узнавай. Дюймы ты знаешь? Делить их умеешь — на четвертушки, на восемь осьмушек?
— Умею.
— Ну вот. Этот вот пять осьмых, этот — три осьмых, — перекладывал он ключи.
— Как бы ж он так сказал! А то… Про икону, небось, сказал: хорошее, мол, дело, камеронщик. А вот показать в работе…
— Ну и хрен ему с редькой! Я тебе еще сто раз покажу, — сказал дядя Василь, отходя от ящика. — Разве от них дождешься когда помощи? На них деньги тратили, учили их, дураков, а мы на лешего им сдались, чтоб они нас учили. Еще, гляди, на ихнее место залезет какой из шахтеров, молоточки золотые себе нацепит. — Он некоторое время помолчал и убежденно заключил: — Нет, Левонтий, сами мы должны один другого учить. Кто какое дело знает, тот и должен товарищу показать. Я тоже — когда учился… Ну, я подался, после загляну. — Схватив коптилку, он быстрыми шажками побежал из камеронной.
Леон полюбил Василия Кузьмича с первого же дня работы в шахте за искренность и теплоту, с какой старик относился к нему. Как все старики, дядя Василь мог из-за пустяка накричать, выругать, злился, когда делалось не так, как ему хотелось, часто переделывал работу заново, и, тем не менее, в шахте любили его.
Но Леону непонятно было: человека на седьмом десятке жизни нужда загнала в шахту, а он не только никогда на это не жаловался, а, наоборот, своими шутками-прибаутками и забавными историями веселил людей, поддерживал в них бодрость духа. О себе скажет иногда слово какое нерадостное и замолчит, точно обмолвился. Или вот сейчас: начал — и не договорил, а в другой раз и не вспомнит.
А был дядя Василь такой же человек, как и все. Он достаточно пережил на своем веку, да не видел пользы в том, чтобы говорить об этом. Умудренный опытом, не зная как следует букваря, он с душой передавал молодым рабочим все, что знал, и не было в районе шахты, где не работали бы его ученики. Но как он добился этих знаний — молчал. Не хотел он расхолаживать молодых людей и разочаровывать их горестными рассказами о том, какой ценой доставалась ему шахтерская наука.