— Успокойтесь, Ульяна Владимировна. Вы воспитательница, а мать ее живет в хуторе. Кстати, я говорю и от ее имени, если угодно. И считаю нужным предупредить: если вы попытаетесь все же выдавать Оксану по каким-либо соображениям замуж, я приеду и увезу ее от вас.
Ульяна Владимировна опустила голову, потерла висок рукой и тихо проговорила:
— Господин Чургин, я прошу вас оставить мой дом. Немедленно Прошу вас. Вон! Вон из моего дома! — вдруг крикнула она, утратив все свое хладнокровие.
Дверь распахнулась, и в комнату вбежала Оксана.
Чургин враждебно посмотрел на Ульяну Владимировну. Лицо его было сурово, брови нахмурились. Еле сдерживая себя, он сказал:
— К вашему неудовольствию, покойник Владимир Владимирович удочерил Оксану, и она является такой же хозяйкой в этом доме, как и вы. Прикажет она мне удалиться — я уйду. Впрочем, мне пора. Все, что я хотел вам сказать, сказано.
— Илюша! Мама! Господи, что произошло? — бросилась Оксана к Чургину, потом к Ульяне Владимировне.
Ульяна Владимировна, отвернувшись, молчала.
Чургин взял Оксану под руку, и они вышли из кабинета.
— Ты должна учиться не только для себя, — прощаясь с Оксаной, сказал Чургин. — Ты — дочь простых людей и никогда этого не забывай, сестра, как бы и кто бы ни пытался отдалить тебя от всех нас, твоих близких.
Оксана опустила голову. Чургин, обняв ее за плечи, заглянул в лицо, молча поцеловал в щеку и пошел вниз по лестнице.
Выйдя из особняка Задонсковых и убедившись, что за ним никто не наблюдает, он направился к Луке Матвеичу. Шел и думал: «Оксана, сама того не зная, постепенно приобщается к нелегальной работе. Удастся или нет привлечь ее к революционной деятельности?» Чургину хотелось, чтобы это удалось, но он трезво смотрел на вещи и мысленно сказал: «Нет, сейчас не удастся. И именно поэтому надо отправить ее в Петербург, а от Луки взять письмо. Там она может решительно повернуть к нам… Да, надо Леоном похвалиться: толковый парень, на лету все схватывает».
Глава седьмая
Уехала Алена, и опять у Леона уныло потянулись длинные шахтерские дни.
В пять часов утра он уходил на работу, в семь вечера возвращался домой и больше никуда не ходил — некуда было. Только книги и были ему утехой, и он читал их, читал до рези в глазах.
Не слышно было по вечерам в шахтерском поселке ни смеха девичьего, как бывало в хуторе, ни звуков гармошки, ни песни удалой. Лишь безголосые пьяные шахтерские ребята хрипло горланили под окном, да ругань и драки вихрем проносились по улице, оставляя за собой звон разбитых стекол.
Как горят по утрам зори, какими цветами раскрашивает солнце облака — шахтеры не видели, да и самих-то их нигде не было видно. Только черная лента угольных платформ ежедневно убегала от шахты на станцию, и по этому можно было понять: там, в глубоких лабиринтах подземелья, идет жизнь, маются люди, думая о том, чтобы заработать на хлеб и картошку и отоспаться на седьмой день изнурительной долгой недели, да нерадостны были и эти седьмые, воскресные дни…
В одно из воскресений, навестив сына Дубова в больнице, Леон направился на базар. На днях он получил письмо из хутора и надеялся на базаре встретить Фому Максимова.
Был сильный мороз. В воздухе кружились пушистые снежинки, точно высматривая, куда бы спуститься, и робко оседали на землю, на крыши домов.
На базаре толпились люди, то и дело хлопали руками, толкали друг друга плечом в плечо, чтобы согреться. Иногда слышалось:
— Эх, хорошо бы в теплую хату да рюмочку беленькой!
Звонко скрипел под ногами снег, и Леону вспомнилось: бывало в хуторе зимой озябнут ребята и девки на улице и давай прыгать и плясать «барыню». Тепло станет, а ненадолго. Тогда всей гурьбой шли бывало к тетке Агапихе и до полуночи веселились на посиделках.
Вслушивался Леон в этот звонкий скрип снега под сапогами, и казалось ребята вот-вот позовут; «Эй, Левка!» — до того свежи были воспоминания о всем хуторском.
Вдруг на плечо его легла чья-то рука и запахло водкой. Леон обернулся:
— A-а, дядя Василь? Здорово!
— Нет, главное, идет — и без всякого внимания, пралич его расшиби! Аль не стал признавать дядю Василя? — Старик хитровато прищурил покрасневшие глаза. Бородка его была наново подстрижена козликом, на сапогах поблескивали глубокие калоши, и весь он был празднично-веселый, довольный.
— О хуторе задумался.
— Об хуторе? Да-а, хутор — родное место. Я сам, брат, тосковал, да привык. Ты в церковь ходил?
— Нет, из дому.
— А в церковь лень? Зря, зря. Там, брат, певчие так заливаются, аж слезы бегут… На базар идешь?