Валя не часто видела мужа в состоянии такой задумчивости. Она подошла к нему, взяла со стола лежавшую перед ним раскрытую книжку. На левой странице ее красным карандашом было аккуратно подчеркнуто: «Из всех классов, противостоящих в настоящее время буржуазии, один только пролетариат является действительно революционным классом».
Она взглянула на розовую обложку, прочитала: «Манифест коммунистической партии» и сказала вслух:
— Новое что-то. Какую это ты еще партию задумал? Артели новые, что ли? Или ты спишь, милый?
Чургин открыл глаза, взял из ее рук книжку и негромко ответил:
— Свою, милая, партию, рабочую. Артели — это всего только способ избавиться от маленьких пиявок. А от больших акул можно избавиться тогда, когда у нас будет вот эта самая партия.
Варя прильнула к нему, потом увлекла к люльке.
— А как в Сибирь, Илюша? Ведь с ним не поедешь! — с тревогой в голосе спросила она.
Чургин улыбнулся, взял малыша на руки.
— И чего мать пугает нас Сибирью, сын, а? Мала для нас Сибирь, скажи: всех не вместит. Так я говорю, сын?
стал приговаривать он, чуть не до потолка подбрасывая малыша.
В этот вечер Леону не пришлось заниматься в кружке. На улицу из казарм выбежали подвыпившие шахтеры и потащили его к себе.
Когда он вошел в казарму, его глазам представилась уже знакомая, неприглядная обстановка. Вдоль стен огромной комнаты стояли двухэтажные нары. На них один возле другого чернели тюфяки, приплюснутые грязные подушки, а на некоторых нарах не было ничего. На них люди спали на голых досках. Тут же, над нарами, на стенах висели коптилки, сменная одежда, жестяные заржавленные чайники, кружки. На подоконниках валялись корки печеной картошки, зеленели проросшие луковицы, разгуливали прусаки. Потолок и стены были черные, как в коптильне, засижены мухами, земляной пол — в ямах, кругом окурки. Посреди казармы, трубой упершись в потолок, чадила кирпичная печь, жаревом румянила стены; трубу пристроили совсем недавно, а месяц назад прямо над печью, как в киргизской юрте, в крыше была дыра.
За столом, вокруг жестяной лампы, стояли шахтеры. Из круга неслись голоса:
— Очко, ваших нет! Тебе на сколько?
— По банку! — сказал кто-то, звеня серебром.
Несколько секунд длилось напряженное молчание. Потом грубоватый, самодовольный голос возвестил:
— Очко, ваших нет!
Леон присмотрелся и, узнав Мартынова, подумал: «Ольге на конфеты, должно, хочет выиграть».
На другом конце длинного стола расположилась вторая группа — играли в «дурака».
— Аль замстило? Эх, ду-у-рила! — сожалеюще сказал какой-то болельщик. — Кралей надо ходить, а он вальтом!
— Десяток, Вань, нету? Козырной ходи!
— А ну, не указывай, а то я те укажу! — прогудел шахтер с большой взъерошенной головой.
— Ну, давай, давай! — прошептал Леону один из молодых шахтеров, с которыми он пришел.
Леон сел на нары за спинами игроков, с басов рванул барыню.
— Эх-ма-а! — вскочил один и ухарски подбоченился. — Бросай, черти! В момент бросай!
Шахтеры оставили игру, зашумели.
— Их-их! — прихрамывая пошел другой, веером распустив в руке полколоды карт.
Парень с взъерошенной головой выхватил у партнера карты, бросил на стол.
— У-у, рыжий! Плясал бы ты дураком!
— У меня туз, король, краля, десятка, валет и все козыри!
Стол отодвинули, лампу подняли выше над головами. И заплясали, заухали шахтеры, удало подсвистывая и пыля лаптями.