— Я так и знала. Теперь ты и сапоги делать меня заставишь. А это капитал — тридцать рублей, журавель бесхвостый? — ожесточилась Марья. — Ты пораскинь башкой своей лысой: далеко ты прыгнешь на этот барыш? Молчал бы хоть, перед детьми не срамился, купец голоштанный. У самого коленки через штаны видать, а он еще о лавке думает. Тьфу, да и только! — досадливо плюнула она.
— Ничего, латаные, да не краденые, — отговаривался Игнат Сысоич, сбавив тон. — Дурная, может, счастье само в руки дается? А шутка ли — лавку свою заиметь?
— И я ж говорю: дай бог нашему теляти волка поймати.
Приехав домой, Игнат Сысоич порадовал барышом своего компаньона, Загорулькиного батрака Семена, о купце рассказал.
Семен, наклонясь над сапогом, спросил, каково мнение Чургина и Леона об их деле, и Игнат Сысоич растерялся было, да быстро вывернулся:
— Говорят: мол, хорошее дело, да только мало вас и капитал трудно завести для большого дела.
— А Леон не хочет приставать в нашу компанию? Тут еще один приблудился, Пантюшка-безродный, бросил свечки тушить в церкви. Он умел когда-то чеботарить и божится: мол, вспомню живо.
Это известие ободрило Игната Сысоича, и он так воспрянул духом, что позабыл и неприятную беседу с Леоном и разговор с женой. Вот теперь-то они дело раздуют!
После обеда он отправился на улицу похвалиться своими барышами и предложением Колюжного.
Ему встретился дед Муха. В старых, прохудившихся валенках, в разорванной на плече шубенке, он возвращался с речки, держа в руке неизменное свое рыбацкое ведерко. Лицо деда посинело, бороденка взлохматилась, и весь он так съежился, что на него жалко было смотреть. В ведерке у него лежали три мерзлых окуня и щука.
— Рыбачим все? Здорово дневали! — разминулся было с ним Игнат Сысоич.
— Слава богу! Да вот провианту бабке наловил, а сам, кажись, заболел с рыболовством таким. Куда это ты направился?
— Да так, с мужиками постоять.
— Они вон около Нефадеева магазина гутарют. — Дед Муха оглянулся по сторонам, тихо проговорил: — Загорульку-то и огонь не берет, прости бог. Спалили добра столько, а он страховку получил да, вишь, мельницу ставит на речке. Вот же везет человеку!
Было пасмурно, но морозно. Над хутором кружились галки, и старики предсказывали, что надо ожидать метели. За речкой дети катались на санках, возле колодцев ребята поили скотину, звенели цыбарками. От воды, от дыхания животных у колодцев дымился пар, в воздухе стоял запах молока, бычачьей шерсти, навоза.
Возле лавки Загорулькина толпилась группа казаков, слышался хохот.
Игнат Сысоич поздоровался со всеми общим поклоном и подошел к Степану Вострокнутову.
— Про Егора слыхал? — встретил его Степан вопросом. — Суд был. Даже окружного атамана Нефед не послушал и миром не схотел кончить. Вот до чего жадный и сильный. Присудили Егору вернуть убыток — сорок пять рублей двадцать копеек. Пошло теперь Егорово хозяйство за водой. Зверем ходит.
Подошел Фома Максимов, бойко спросил:
— Ну, сапожный мастер, как тебя там, в городе, встречали?
— Встречали ничего. Обиделись, что ты не прибыл: косилки там делили новые, а о тебе пожалковали только, — насмешливо ответил Игнат Сысоич.
Казаки дружно засмеялись, а Пахом съязвил:
— Так-таки и не оставили ему? Какая неправильность!
— Ну-ну. Тебе дай укусить только, — отшучивался Фома, подтягивая короткие валенки, как будто они спадали с ног. — Нет, по правде, ладно торговал?
Игнат Сысоич похвалился Степану и Максимову, как его принял купец, для важности приукрасил немного и сказал о ряде на пошивку сапог.
— Ну, я отказывался. Думаю, надо с Семеном посоветоваться.
— А барыш есть какой, аль убыток? — допытывался Максимов.
— Да, считай, тридцать целковых чистоганом.
Стоявшие подле казаки умолкли, недоверчиво обернувшись к Игнату Сысоичу.
Из лавки вышел Нефед Мироныч. Услышав последние слова Игната Сысоича, он язвительно заметил:
— Моя баба и то больше на базаре наторгует.
— Как есть чем, — бросил ему Фома Максимов.
— У хорошего хозяина всегда есть.
— Ты отдай свой и чужие паи Дорохову, тогда мы поглядим, как оно у тебя всегда будет, — вызывающе бросил Степан. — А так и дурак будет хозяином.
Нефед Мироныч, скривив лицо, брезгливо взглянул на Степана:
— Ты в аблакаты мужицкие записался никак? Жалко, не я давал тебе грамоту на смотре. Я б тебе дал… — выругался он.