— Остановитесь!
И толпа остановилась.
Подрядчик Кандыбин, у которого Чургин недавно отобрал вторую лаву, раньше всех узнал о случившемся и прибежал к управляющему. Ему было известно, кто залил масло в лебедку, но он торопился изобразить дело таким образом, что все это хитрая проделка Чургина. По его словам, тормоз был негодный с самого начала и Чургин умышленно поставил на лебедку ничего не понимающего в деле молодого шахтера, чтобы вызвать катастрофу и восстановить рабочих против управляющего.
— Вы дурак, извините меня, — сказал ему Стародуб.
— Никак-с нет-с, — показывая большие зубы, холуйски изогнулся длинный, как оглобля, Кандыбин. — Тормоз негодный был. А кто его делал? Чургин-с?
— Он изобрел лебедку — и он сделал негодный тормоз? Он отвечает за все подземные работы — и он будет устраивать катастрофу? Вы что, пьяны? — Стародуб бросил на подрядчика ядовитый взгляд и поднялся с кресла.
— Нет-с, Николай Емельянович, правду говорю! — воскликнул Кандыбин, все так же подобострастно изгибаясь перед управляющим. — А то, что шахтеры бунтарские речи говорили? Что Дорохов, Борзых и Недайвоз призывали громить контору, а он хотя бы слово им? — зашипел Кандыбин, как змея. — Это, по-вашему, не бунтарство? Не анархия-с?
Стародуб нахмурился, задумчиво прошелся по кабинету. Видя, что его слова произвели впечатление, Кандыбин выпрямился, некоторое время постоял, ожидая, что скажет Стародуб, но тот молчал и все ходил, заложив руки назад.
— Я вам как благородный человек скажу, Николай Емельянович: змею вы пригрели у себя на груди! Вы не знаете его, а он еще не такое преподнесет вам. Он в золотой чаше яд вам готовит!
Стародуб медленно подошел к столу и сел в кресло, белыми пальцами потирая виски.
— Можно итти, Николай Емельянович? — думая, что он достиг цели, спросил Кандыбин.
— Убирайтесь вон, — вдруг крикнул Стародуб, — пока я не позвал полицию и не арестовал вас!
Подрядчик испуганно шмыгнул за дверь.
Когда убитого подняли на-гора, Стародуб спустился в шахту.
Штейгер Петрухин уже выяснил обстоятельства аварии и хотел доложить, но Стародуб сам осмотрел измятые вагоны в тупике уклона, поднялся до места обвала кровли, попробовал тормоз лебедки и окончательно убедился в своих предположениях: под тормозную колодку было пущено масло. Очевидно, лебедчик или недоглядел, или был недостаточно опытен.
— Когда будет приведен в порядок уклон? — спросил Стародуб у Чургина.
— К шести часам утра.
Работа по очистке уклона шла быстро, и Стародуб остался доволен распорядительностью Чургина, но по тому, как рабочие встречали его молчанием и редко кто снимал шапку и здоровался, как злобно сверкали глаза у людей, он понял, что в шахте было не все благополучно.
— Ночная смена должна работать, — сказал он Чургину.
По расчетам Чургина, уборку породы можно было закончить к вечеру, ремонт пути и того раньше, а на крепежные работы требовалось три часа. И он ответил:
— Ночная смена будет работать.
— Через час поднимитесь ко мне.
— Хорошо.
Чургин догадывался, о чем будет итти речь в кабинете управляющего, и зашел в первую артельную лаву к Семену Борзых посоветоваться.
— Стародуб вызывает меня к себе, — тихо заговорил он, отозвав Борзых в сторону. — Очевидно, будет интересоваться не столько причиной катастрофы, сколько тем, что я позволил Леону, тебе и Недайвозу говорить «бунтарские» речи.
Борзых снял очки, долго вытирал их подолом рубахи, наконец водрузил на нос и спросил:
— Ну, так что ты мне хочешь сказать?
Чургин поднял на него глаза и ничего не ответил. Он чувствовал, что предстоящий разговор со Стародубом — первый за все время его работы у Шухова разговор, после которого он, возможно, не будет работать на шахте. Не станет же он отрицать того, что допустил речи против хозяев. Но если он допустил их, может ли Стародуб поверить, что Чургин не сделал это умышленно, что он не является скрытым вдохновителем Леона, Борзых, Недайвоза? «Безусловно, не поверит. Да, наступает развязка. Роль моя на шахте ясна. Откажись я — не поверят. Скажи — арестуют», — обдумывая положение, рассуждал сам с собой Чургин.
Борзых обратил внимание: Чургин, достав папиросу, взял ее в рот не тем концом и держал ее так, о чем-то думая. Борзых вынул папиросу у него изо рта, но Чургин, вместо того чтобы закурить, спрятал ее в портсигар.
— Я, кажется, не знаю, как себя держать, Семен. Странно, но это так, — признался он. — Открывать себя я не могу.