— Не имеешь права.
— И отказаться, если он в упор спросит, я тоже не могу. Черт его знает, как это глупо выходит. Я могу провалиться только из-за одного своего характера: не умею кривить душой.
— Так. Еще что скажешь? — хладнокровно спросил Борзых.
Чургин поправил фитиль своей лампы, туже надел картуз.
— А еще я тебе вот что скажу, — по-обычному, твердым голосом заговорил он: — потолкуй сейчас же со старшими второй, третьей и четвертой артелей, найди Загородного, тетку Матрену, Митрича, словом — всех наших. Будем начинать подготовку шахтеров к стачке. Основные требования к Шухову: восьмичасовой рабочий день, повышение расценок, охрана труда, увольнение остальных подрядчиков и штейгера. О других требованиях поговорим сегодня на кружке.
Борзых улыбнулся:
— Вот это добрые речи! А поначалу молол, что и не разберешь. Раскрывать себя мы, то-есть организация, запрещаем тебе. А дальше — тебя не учить.
— Ну, тогда желай успеха, иду.
— Желаю, Илья! — Борзых пожал руку Чургину. — Смотри, прямой ты уж больно, черт! Надо пока в обход итти.
Спустя час Чургин явился в главную контору. Тяжелыми, медленными шагами он подошел к кабинету управляющего, секунду постоял в раздумье. «А, черт! Рано ты захотел со мной объясняться», — пожалел он мысленно и, как обычно, без предупреждения вошел в кабинет.
Стародуб, отвалясь к спинке кресла, о чем-то думал. Лицо его было озабоченно, лоб и виски — красные, видимо, он тер их пальцами.
— Вы меня просили зайти, господин управляющий. Я вас слушаю, — негромко сказал Чургин, подходя и снимая картуз.
Стародуб поднялся из-за большого письменного стола красного дерева и зашагал по кабинету, ничего не ответив.
Чургин посмотрел на него — небольшого, крепкого, на ладные шевровые сапоги и перевел взгляд на огромные, в рост человека, часы. «Интеллигентская манера. Знаешь — говори сразу, в обморок не упаду», — подумал он. Взгляд его остановился на хорошо вычерченном генеральном плане второго горизонта, пришпиленном к стене у стола. Он пристально посмотрел на него и заметил: это был тот самый проект Стародуба, которым предусматривались малые лавы. Внизу на нем виднелась размашистая подпись Шухова. Но, несмотря на это, работы в шахте велись по новому проекту Чургина.
А Стародуб, заложив руки назад, все продолжал ходить по мягкому текинскому ковру и молчал.
Так прошла минута, две, и никто за это время не произнес ни слова. Казалось, происходил какой-то немой поединок этих людей и ни тот, ни другой не хотел сдаваться, ожидая, пока заговорит противник. Чургин знал эту манеру Стародуба, на многих она действовала подобно пытке.
Простояв ровно пять минут, — он это заметил по стенным часам, — Чургин надел картуз, потянул его за лакированный козырек и повернулся уходить.
— Садитесь, пожалуйста, — услышал он неторопливый голос.
Он вернулся и, подойдя к столу и положив на него картуз, опустился в желтое кожаное кресло, рассеянно достал портсигар и закурил.
Стародуб сел в свое кресло с высокой резной спинкой, бросил на Чургина мимолетный взгляд, но на его холодном, бледном лице не заметил и тени волнения. Похоже было, что этот худощавый, непомерно сильный человек был не его десятник и не к управляющему рудником пришел, а к давнишнему своему приятелю и вот уселся в кресле, беспечно закурил и большими голубыми глазами безразлично наблюдает, как синеватыми кольцами, вращаясь, к потолку уходит дым от его папиросы.
И Стародуб смягчился. Любил он в Чургине эту строгость, уменье держаться при любых обстоятельствах. Но о нем так много наговорили ему Петрухин и Кандыбин…
— Господин Чургин, скажите, — с ледяным холодком в голосе заговорил Стародуб, — с каких пор вы стали забывать, как надо держать себя в кабинете управляющего?
Чургин шевельнул бровями, неторопливо ответил:
— Я хорошо помню, где нахожусь и с кем имею честь разговаривать.
— Вы одно забываете, господин Чургин, что эта ваша вольность, мягко выражаясь, не вечно может проходить безнаказанно.
Стародуб многозначительно помолчал, как бы желая дать почувствовать значение своих слов, и продолжал:
— Объясните мне, что означает сегодняшнее ваше поведение в шахте? Что это за митинг, бунтарские выкрики и ваше молчание? Я, конечно, ценю вас, как ценил и до этого, но я никому не позволю сеять на вверенном мне предприятии своеволие и неповиновение…
Чургин знал, что если начать с этих вопросов, сразу будет видно, что он защищается, а раз защищается — значит виноват. И он начал, как всегда по порядку.