— Уходи, ребята, беда будет! — затревожились саночники и торопливо поползли в штрек, неуклюже волоча за собой пустые ящики на полозьях.
— Делай костер! Вот тут! — говорил дядя Василь своему помощнику, прилаживая дубовую стойку, а другому крикнул: — А ты лес давай, живо!
Распоряжения его были точны, движения порывисты. Видно было, что старик спешил, нервничал, но и тут, стараясь поддержать бодрость духа товарищей, подшучивал:
— Погоди, матушка-а! Успеешь засыпать, дай дело кончить. Живей костер клади, Васек!
Прежде он работал в таких шахтах, где сланцевая кровля постоянно сыпала за шею, и это не мешало людям — они привыкли к этому. Здесь был песчаник, и если уж начало «сыпать», значит, надо было уходить. Но дядя Василь знал, что теперь здесь работать будет артель, и, рискуя жизнью, торопился предупредить обвал и сохранить уступы.
Зарубщики взяли лампы, один за другим молча поползли к штреку.
— Бросай, Василь Кузьмич, — остановился Недайвоз возле дяди Василя. — Ну, его к черту, после закрепишь!
— Лезь, лезь. Смерть и на перине найдет, как захочет, — ответил дядя Василь, обухом топора забивая под кровлю последнюю стойку на новом костре.
Вдруг из штрека донесся чей-то пронзительный испуганный крик:
— Тика-а-ай! Сади-и-и… — и оборвался.
Раздался оглушительный грохот, треск дерева, и все скрылось во мраке. Воздушным вихрем Недайвоза отбросило назад, ударило о пласт так, что у него огоньки засверкали в глазах.
А кровля, словно бушующий вулкан, неистово гремела камнями, зажигала их искрами, как из тысячи невидимых пращей, швырялась изуродованными стойками, брызгалась чем-то металлически-острым и звонким и так сжала воздух, что Недайвозу казалось, будто на него навалилась вся земля и вот-вот раздавит его в лепешку.
Недайвоз безумными глазами смотрел на все это, потеряв способность понимать, где он и что с ним, и как парализованный сидел в кутке уступа. Так длилось несколько минут. И разом все стихло. Где-то близко и отчетливо цокала и ворочалась порода.
Очнувшись, Недайвоз ощупал рукой лицо, голову, пошевелил пальцами ног. «Жив», — мелькнула мысль, но двигаться он не мог. В ушах стоял страшный звон, что-то холодило затылок. «Кровь», — определил он, притронувшись к затылку, и в это время отчетливо до него донеслось, как из могилы:
— О-о-ой!.. Помогите.
Недайвоз с трудом освободил ноги, спросил:
— Василий Кузьмич! Ты жив?
— Помоги-и-те!
— Ой, смерть моя… Прикончите, братцы!
Стоны доносились отовсюду. Недайвоз порывался то в одну сторону, то в другую, но всюду наталкивался на острые камни обвалившейся породы. Вспомнив про спички, он нащупал на груди лампу, зажег ее — и вздрогнул от ужаса: в полутора аршинах от него была гора камня. Сам он очутился в кутке, на стыке двух уступов и этому был обязан жизнью. Но он понял сразу: выбраться отсюда немыслимо.
Из-под груды камней виднелась голова дяди Василя. Недайвоз быстро подполз к нему и торопливо заработал руками, разбрасывая камни в стороны.
Через минуту дядя Василь был освобожден. Недайвоз взял его под руки, приволок к пласту и только теперь понял, что случилось со старым крепильщиком: каменная глыба раздавила ему ноги и живот. Из-под брезентового пиджака, через брюки, шла кровь.
— Василь Кузьмич! Дядя Василь! — наклонился над ним Недайвоз. — Ты меня слышишь? Это я, Иван Недайвоз.
Ему вспомнилось, как он в пивной бесчеловечно ударил его кулаком в этот раздавленный теперь живот, и он отвернулся. Слезы выступили у него на глазах.
— Умираю, Ваня, — еле слышно произнес дядя Василь.
Он лежал, не шевеля ни одним мускулом. Лицо его было иссечено породой и кровоточило, глаза закрыты, на лбу виднелась темная, блестевшая на свету вмятина.
Недайвоз приложил руку к груди старика, наставил ухо: сердце еще билось.
— Дядя Василь, окажи хоть словечко! Прости меня. Тогда в пивной… Эх! — отвернулся Недайвоз и рукавом утер глаза. — Никогда я больше не буду пить, дядя Василь. Я буду хорошим человеком, родной мой Василь Кузьмич.
На мгновение дядя Василь открыл глаза. Недайвоз наклонился и замер, слушая, не скажет ли он чего. Потом приподнял его немного.
— Конец, Ваня, — еле слышно прошептал дядя Василь.
Это были последние слова старика.
Недайвоз бережно положил его, снял фуражку и перекрестился. И долго смотрел он на это худощавое, залитое кровью лицо, на подстриженную «козликом» серебристую бородку, короткие, прижженые цыгарками усы.