— Ты, я вижу, Леон, горячий парень. Но не торопись. Вот походишь к нам месяц-другой — и поймешь, про что у нас ведутся речи. У нас здесь речи идут о том, как рабочие должны жить и что надо делать, чтобы их жизнь была хоть немного лучше сегодняшней.
Леон ничего не мог против этого возразить и только мысленно пожалел: «Эх, Чургина бы сюда! Он сказал бы, как рабочие должны действовать».
По пути домой он поделился этими мыслями с Ольгой:
— Жаль, что я молод в этих делах, не мог как следует ответить Ряшину.
— Не прикидывайся. Не велика шишка Ряшин, можешь и ты ему сказать кое-что. На кружке у Чургина умел говорить? В шахте умел говорить?
— А все же надо об этом кружке написать Илье, а он сообщит Луке Матвеичу. Может, старик и сюда заедет.
В этот вечер Леон и Ольга долго трудились над письмом Чургину, стараясь намеками рассказать, что хотели.
Глава шестая
Подошел троицын день.
В поселке всюду зеленели молодые клены и ясени. Они торчали у колодцев, стояли перед приземистыми домиками, закрывая окна, зеленые ветви их были прикреплены на воротах и калитках, над дверями и окнами, а кое-кто укрепил их даже на крышах, у труб.
На улице стоял мерный шелест листьев, пахло степными травами.
Леон вышел на середину двора с кружкой и ведром холодной воды, поставил их на траву. Сняв сорочку, он сладко зевнул и стал умываться.
— Ах! Ну и водичка! — воскликнул он, брызгаясь холодной колодезной водой.
На белом теле его, на траве, как бисеринки, сверкали капли воды.
Дементьевна вышла из хаты с тазом в руках и направилась к хлеву, где визжал и бил копытами в дверь кабан.
Куры, завидев ее, бросились к ней со всех сторон и окружили пестрым табунком, но Дементьевна крикнула на них:
— Кши! Проголодались, все проголодались, истинный господь! Это как по вашему требованию кормить вас, так и отрубей не напасешься.
Вылив содержимое таза в деревянное корыто, Дементьевна выпустила кабана. Хрюкая, неуклюже подбрасывая зад, он бегом устремился к корыту, большой, грязный, с черными полосами, и куры разлетелись в стороны. Дементьевна кулаком ударила его по спине.
— Я тебе дам, паршивец, как курей разгонять! Цып, цып, цып!
Кабан, захлебываясь, ел помои и длинной мордой пугал обступившую корыто птицу.
Леон умылся, вытерся рушником. Посмотрев на Дементьевну, читавшую кабану строгие наставления, он сказал:
— Мамаша, да вы ему отдельно дайте, а то этот зверь и курицу проглотит.
— И проглотит, истинный господь, проглотит! Ничего, пусть закусит. Из церкви придем, тогда я ему отдельно дам. Ты пойдешь с нами?
— Нет, — ответил Леон. — Ко мне гости придут.
— Гости гостями, а в церкву пойти надо. Годовой праздник, Левушка, и Иван Гордеич обидится.
Иван Гордеич был уже в суконной паре, в начищенных с вечера сапогах. Борода его лежала на груди, как куст рыжей полыни, лицо было торжественно серьезно, движения медлительны, и говорил он важно, неторопливо. Узнав, что харчевник не хочет итти в церковь, он гулко сказал:
— Грешно, Лева, великий праздник. Ты ж православный? Православный. А в храм господень не ходишь, и богу не молишься, и помощи в делах у бога не просишь.
Леон был в другой половине, одевался. Застегивая черную сатиновую косоворотку, он ответил:
— Я просил, папаша, и даже икону святого Пантелеймона держал в шахте, да только не помог мне тот святой и кто там еще повыше его. Рассчитали меня хозяева, и если бы не вы, люди добрые, пришлось бы нам с Ольгой милостыней пробиваться.
Ивану Гордеичу понравилось, что Леон так отзывается о нем, но он продолжал свое:
— С хозяев господь спросит своим чередом, а мы, верующие, должны свой долг перед всевышним соблюдать. На страшном суде все предстанут перед ним равные, и он с каждого спросит по его делам.
Леон подпоясал рубашку черным, как у Чургина, поясом, мягко ступая по чебрецу, вышел в переднюю, взглянул на иконы в углу и на стенах, на ветки клена и ясеня, что стояли всюду, и перевел взгляд на мастера.
— С меня, Иван Гордеич, нечего спрашивать, разве что за яблоки, которые мы таскали в хуторе из панского сада. А вот за людей, которых убивают в шахтах, кто будет отвечать?
— Хозяева ответят своей совестью.
— Совестью. А семьям от этого ответа счастья или хлеба прибудет? Не пойду, — решительно сказал Леон. — Я всю жизнь вымаливал у бога счастья, но он мне не дал его. Богатым, должно, дает, я видел, как они живут и что едят. Ну, пусть богатые и молятся!