— Бестия — это значит: скот. Скот, который бьют палками. Понятно?
Бесхлебнов негодующе сказал:
— Ты что ж это, начальник, насмехаться пришел над народом? Мало, что плату нам урезал, так ты, образованный человек, еще…
Он не договорил: Галин взмахнул своей железной палочкой, ударил Бесхлебнова ручкой-топориком по обожженному плечу и пошел прочь.
Бесхлебнов застонал, схватился рукой за плечо, а в следующую минуту настиг Галина, дернул его за шинель и грозно повысил голос:
— Сволочь, за что бьешь? За что-о, спрашиваю?
Галин качнулся, запустил руку в карман шинели и выхватил револьвер.
— Начальник! — крикнули Леон и Ткаченко одновременно, бросившись на помощь товарищу, но было поздно: раздался выстрел.
— Ой, братцы, чего ж вы смотрите на него, изувера! — простонал Бесхлебнов.
Вальцовщики хлынули за Галиным, грозно зашумели, закричали:
— Держи его!
— В печку таких!
— Бей его, подлеца!
Галин, бледный, сгорбившись, как хорь, сунул револьвер в карман и бросился назад, к выходу. Ткаченко и Леон догнали инженера и, вытащив его на середину цеха, крепко держа за руки, хотели сейчас же послать за директором. Но толпа свалила его, и началась расправа.
— Остановитесь, братцы-ы! — истошным голосом завопил Заяц, подняв кверху свои конопатые, заросшие рыжими волосами руки. — На каторге сгние-ет-е!
Рабочие расступились. Воспользовавшись замешательством, Шурин с Зайцем оттащили Галина в сторону, а потом под руки увели из цеха.
Бесхлебнов, закрыв глаза и зажав рану рукой, бледный стоял в кругу вальцовщиков. Меж пальцами руки его текла кровь, каплями падала на холодные плиты пола, поблескивала на электрическом свете.
Когда Вихряй, Леон и Ермолаич увели Бесхлебнова в больницу, в цех пришел директор завода инженер Вульф.
— В чем дело, господа? Что здесь произошло? Почему не работаете? — возбужденно заговорил директор и, заметив на полу лужицу крови, поморщился: — Что это?
— Ваш инженер, начальник цеха, стрелял в рабочего.
Директор покачал головой:
— Ай-я-яй, до какого греха довели…
Долго уговаривал директор двести человек прокатчиков возобновить работу, разъясняя причины снижения заработной платы и уверяя, что это временная мера, вызванная сокращением заказов. А когда он умолк, Ткаченко решительно заявил:
— Если не отмените урезку заработка, не рассчитаете Галина и не отмените штрафы, стан работать не будет.
Директор Вульф сожалеюще развел руками:
— Воля ваша, господа. Я объяснил вам, как обстоят дела завода. До свидания. — И направился к выходу.
После ухода директора вальцовщики мелкосортного стана долго, в одиночку и группами, ходили возле клетей, возле одежных ящиков, молчаливо сидели на железе, курили и думали. Горько было на душе у них, и они уже были недалеки от того, чтобы начать работать.
— Так чего ждать-то будем? — раздался звонкий голос молодого парня с красивой светлой шевелюрой — Бориса Лавренева.
Дед Струков бросил насмешливо:
— Ты ведь тоже кричал «не пущать»? Ну, и отдыхай теперь!
— Я и сейчас скажу, — тряхнув шевелюрой, ответил деду Борис Лавренев, — острастку надо им дать, начальникам!
— Само собой, — басовито заговорил грузный, огромного роста вальцовщик Щелоков. — Пустим стан, а они другим цехам плату скинут, и скажут нам люди: «Эх, за себя не могли постоять и нас подвели!»
— Правильно тут Леон Дорохов говорил: им только палец в рот положи…
— Пальца вам жалко, а брюха — нет? У-у, дурачье, — ворчали старики.
Так, в пререканиях, прошло часа два, пока Вихряй пришел из больницы и рассказал, что с Бесхлебновым.
— Кровью изошел здорово, так что еще неизвестно, выдержит ли. Завтра пулю вырезать будут, — закончил он свое сообщение и задумчиво продолжал: — Да-a, выходит, чем больше терпим, тем они больше над нашим братом измываются. За скотину считают. А мы ж люди!
Вернулись и Леон с Ермолаичем. Они обошли главные цехи завода и рассказали рабочим о событиях в прокатном.
— В доменном уже все знают про наши дела, — сказал Леон. — В литейный Ермолаич ходил. Там говорят: пора, мол, бросать работу, довольно терпеть.
— Молодец, Левка! — торжествующе воскликнул Вихряй. — Вижу, ты парень деловой. А ну, все садись сюда поближе. Сейчас шахтер нам кое-что скажет.
Леон собрался с мыслями. Что он, молодой рабочий, может сказать этим опытным людям, вальцовщикам? Но для чего же тогда он ходил на кружок Чургина и слушал речи о том, как надо рабочим бороться за свои права? Для чего ночи просиживал над книгами, если молчать в такую важную минуту жизни рабочих? И он рассказал о том, что видел на шахте. Говорил негромко, но горячо, торопливо, будто боялся, что ему не дадут досказать самое главное, и закончил: