В это время показались Леон и Ольга.
— Борис! Остановитесь!
Лавренев открыл ворога, скомандовал: «За мной!», и все хлынули на улицу, подняв ликующий шум.
Леон вышел за ворота, посмотрел в сторону заводских домов и удрученно опустился на скамейку:
— Не сумели. Не сумели, черт возьми, сделать стачку!
Мимо него прошмыгнули Ермолаич и дед Струков.
— Где ж они? Ах, сукины дети, язви их! — возмущался дед Струков.
А Лавренев с ребятами вихрем налетели на большой заводской дом, где жили Галин и обер-мастер доменного цеха Кваснецов, ворвались в комнаты — и задрожал, зазвенел стеклами ненавистный дом, и полетели в окна посуда, белье, одежда, подушки, обломки зеркал, золоченых багетов, мебели.
Какой-то парень сказал метавшейся по двору обезумевшей жене инженера Галина:
— Ты не слыхала, как голосила мать Бесхлебнова? Так и мы не слышим тебя, — и скрылся в зияющей дыре, где только что была входная дверь.
Из подвала вышла баба и мелкими шажками заторопилась со двора, таща за собой полмешка муки. Добежав до яблони, она вскинула мешок на спину, точно волчица овцу, и, согнувшись, как воровка, направилась к воротам. Ее настиг Ермолаич и ухватился за мешок.
— Ты за этим прибегла?
— Не пропадать же ему, добру такому!
Ермолаич вытряхнул муку на землю и заплясал на ней, а когда исчернил ее, белый, как мирошник, скрылся в доме.
— Опомнись! Что делаете, сукины сыны? — закричал он, но на него никто не обратил внимания.
Люди крушили железными палками все, что попадалось под руку.
Дед Струков встретил другую женщину. Она убегала прочь с охапкой белья подмышкой и с мужской шубой на хорьковом меху.
— На грабеж пришла, каланча проклятая? Не дозво-лю-ю! — разъярился дед Струков и ухватился за рукав шубы, но женщина не сдавалась.
После нескольких рывков они разодрали шубу пополам. Дед швырнул то, что у него было в руках, в сторону, плюнул со злости и пошел со двора. Навстречу ему шли Ряшин, Леон и Ткаченко.
Ряшин и Леон схватили было Лавренева, а Ткаченко палкой стал разгонять его приятелей, но Лавренев вырвался и увлек своих ребят дальше.
Спустя немного времени они обложили квартиру директора.
Взломав запертую калитку, Лавренев с группой рабочих ворвался во двор и остановился. Во дворе была полиция.
— Фараоны-ы, вот вы где? Бей их! — крикнул Лавренев и схватился с полицейскими врукопашную.
Улицу огласили крики, брань, звуки глухих ударов. В разорванных рубашках и пиджаках рабочие попятились со двора, отчаянно обороняясь, но полицейские тащили пойманных во двор, выкручивали им руки, ножнами шашек и коваными сапогами били куда попало, а старший чин одобрительно покрикивал:
— Так их, так! В живот бей!
— В нагайки их! — вдруг раздалось сзади, и через минуту рабочих на улице окружили казаки.
Сотник, наезжая на обороняющихся рабочих, доставал нагайкой то одного, то другого. Рабочие руками заслонялись от ударов, падали на землю и убегали на четвереньках, но плетки доставали их всюду, стегали по спине, по голове, и в воздухе стоял их отрывистый свист.
— Ой, да за что ж так, станичники-и!
— Христопродавцы! — отчаянно закричал Лавренев.
Сотник ударил его шашкой, и он упал, обливаясь кровью.
Ободренные подмогой, полицейские, как борзые, ловили убегающих, били их кулаками и сапогами, а старший чин, заложив руки назад, стоял у калитки директорского дома и все покрикивал:
— Так их! Так их, крамольников!
На улице ослепительно сверкал снег. На снегу, дымясь, горела алая кровь.
Леон вернулся домой подавленный всем, что увидел за день. Не громи Лавренев квартир инженеров, можно было бы собрать всех рабочих завода, обсудить требования к хозяину, и все бы пошло совсем по-иному. После того как стало известно о кровавом столкновении с полицией и казаками, некоторые рабочие разошлись по домам, некоторые еще работали или без дела ходили по заводу. Лавренев со своими товарищами был в полиции, возле завода дежурили казаки. Что теперь было делать? Как остановить завод? Или примириться с тем, что стачка не удалась? Так и не решив, ничего по пути с завода, Леон незаметно для себя очутился перед дверью своего флигеля.
Алены не было дома, и он зашел к Горбовым.
Иван Гордеич пришел давно и, надев чистую рубаху и пообедав, сидел в углу под образами и рассказывал о событиях на заводе. Недовольный Леоном за остановку домны, он с ехидством спросил:
— Что, добунтовались? Даже лицо почернело. У-у, бесстыдник! Вот я и говорю: бога забыли люди.