Изгибаясь дугой, позеленевший от тины, хищник бился о землю, шлепая по траве с такой силой, что она ложилась, будто скошенная, и все норовил уйти в воду. Дед Муха выхватил из-за голенища кривой садовый нож, которым обычно потрошил рыбу, изловчившись, перехватил сому горловину, и тот сразу обессилел.
Леон не спускал глаз с противоположного берега. Ему казалось, что Яшка лишь для видимости наблюдает ловлю сома, а сам о чем-то все говорит, говорит Оксане. «Жалуется на отца», — решил он в уме.
Настя тихо сказала, головой еле приметно указав на Яшку:
— Он не на шутку с ней затевает, с Аксютой.
Вот Яшка и Оксана пошли берегом. За кустом калины они задержались. Потом Оксана вдруг выбежала из-за куста и направилась к старой гребле.
Яшка резко шагнул в сад, и через минуту раздался выстрел. Поднявшаяся сова на мгновение как бы повисла в воздухе и камнем упала между деревьями.
Дед Муха злорадно проговорил:
— Стреляешь? Оно и сова — птица, раз поумней какая утикает.
Все обернулись в сторону панского сада и молча переглянулись, а у Леона было такое состояние, что он готов был измолотить Яшку до потери сознания. «Облапал! Ну, погоди, я с тобою расправлюсь», — грозился он мысленно.
Алена посмотрела на сад, где стрелял Яшка, и, виновато потупившись, отошла в сторону, выжимая на себе край мокрой юбки.
Немного спустя пришла и Оксана.
Смотреть добычу сбежался весь хутор. И не удивительно: такого огромного сома еще никто не видел.
Атаман Калина достал из кошелька трехрублевую бумажку, отдал Алене и покровительственно похлопал ее по плечу:
— Поделите между собой. Никому не давался, а вам посчастливилось.
Алена смущенно опустила голову, одернула прилипшую к телу мокрую юбку, кофточку.
— Теперь не бойся, бабы, за птицу, — обратился Калина к женщинам. — Да благодарите Аленку, что словила такого черта. Сомятину можете забрать, какая охоту имеет.
Бабы загалдели, заспорили, а дед Муха подошел к Калине и просительно снял картуз:
— Василь Семеныч, дозвольте бабке на уху отрезать.
— Это проси у девчат. Они ловили, они и хозяева. Только навряд сомячий жир вам с бабкой на пользу пойдет.
Дед Муха умоляюще глянул на Алену, на ее подруг и часто заморгал глазами:
— Ну, девоньки? Я ж вам… Дозвольте, милушки, а?
Алена незаметно сунула ему в руку бумажку, сказала:
— Берите хоть всего, дедушка.
Дед Муха не знал, что и говорить от радости. Схватив Алену за руку, он крепко сжал ее старческими сухими руками, и на глазах его выступили слезы. Ведь у него было целых три рубля!
Вскоре после этого случая на реке Леон пришел в лавку Загорулькиных за табаком и застал там Яшку одного. Яшка сидел за столиком и что-то подсчитывал, щелкая на счетах. Завидев Леона, он весело обратился к нему:
— A-а, это ты? Сейчас, постой немного, барыши отцовы досчитаю.
— Мне некогда. Дай махорки пачку, — хмуро сказал Леон.
Яшка дал ему две пачки махорки, но денег не взял.
— Отец не обеднеет, а тебе пригодится, — сказал он. — Что ты такой надутый?
Леон закурил, спрятал махорку в карман и тогда ответил:
— Спасибо за табак. А насчет веселости я тебе вот что скажу, Яков: если ты будешь обхаживать Оксану, я сделаю из тебя труху. Понял? Она не пара тебе.
Яшка нахмурился, немного подумал. Скажи это другой кто, он вышвырнул бы его на улицу, но с Леоном ему не было расчета ссориться. И он виновато проговорил:
— Скажу по чести, Левка: я поцеловал Оксану в шею и сказал ей, что это только начало. Я знаю, что она мне не пара. Но Алена тебе тоже не пара. И, выходит, мы с тобой связаны одним узелком, и ссориться нам нет расчета.
Он вышел из-за прилавка и стал перед Леоном.
— Бей, если хочешь. За Оксану стерплю.
Леон отстранил его и ушел. Да, Яшка был, кажется, прав.
Глава четвертая
Дул горячий сухой ветер.
Нескончаемыми тяжелыми волнами катились и шумели по степи хлеба. Нагибал суховей упругие золоченые стеблины, трепал их ожесточенно, будто вырвать, разметать хотел по нолям-дорогам, да нехватало силы. Налетит яростно, положит до самой земли, а стебли выпрямятся и опять шуршат и кланяются на все стороны, будто над ветром смеются. И колыхалась, шумела попрежнему от них степь от утра и до вечера, как живая.
Страдная пора была в разгаре. Всюду, куда глазом ни кинь, в больших шляпах, в длинных холщовых рубахах маячили косари. Острой звенящей сталью они рядками валили на стерню безусую гирьку, чернявую гарновку. За ними, нагнувшись, шли женщины, вязали скошенное в тугие снопы, расставляли их искусными крестцами. И раздевалась, пустела степь, и копны заселяли ее и пестрели всюду, как байбачьи курганчики.