И ожили игроки, загалдели, щелкая языками, сожалея, что не дождались желанного номера.
— Ах ты ж, чертово дело, а! Пять квартер было!
— Постойте, постойте, я давно, кажись, кончил, — засуетился дед Струков. — Я ж в передвижку, язви ее.
— Двигал бы, а выигрыш мой, — строго сказал его сосед и сгреб к себе выигранные медяки.
Ермолаич, заметив Леона, спросил:
— О, Лева, что это у тебя за повязка? Проходи, садись. Ты на заводе…
— Пять было, крикун? — проверял кто-то выигравший номер.
— Было… Ты на заводе был? Как там? — расспрашивал Ермолаич Леона, складывая «бочонки» в сумку.
Леон стоял, злыми глазами смотрел на игроков и молчал. Ермолаич смутился, поворочался на скрипучей табуретке и сбросил с губы окурок.
— Сынок, зубы, что ли? Как там в нашем цеху? — спросил дед Струков у Леона.
— Крикун, заснул?
— Один! — начал новый круг Ермолаич. — Девять!.. Левка, бери карты!.. Три-перетри!
Леон круто повернулся и пошел прочь.
— Дедушка!.. Леон, куда ж ты?.. Туды-сюды!.. Левка! А пошли вы к черту! — выругался Ермолаич, швырнув сумку с «бочонками», и встал. — Расходись все не медля! На заводе такие дела, а у нас будто других и занятий нет!
Дед Струков сложил свои карты и бросил на стол.
— Правильные слова, Ермолаич. Левку, может, казаки нагайкой хватили, потому голова у него перевязана, а мы…
Рабочие некоторое время сидели на своих местах, тихие, сумрачные. Потом тяжело поднялись и стали расходиться.
Леон возвращался домой, и в груди у него щемило от боли. Как же можно продолжать забастовку? Чего можно добиться, если люди ведут себя так, будто ничего и не случилось, если даже Ермолаич, член забастовочного комитета, играет в лото?
Дома Алена и Ольга встретили его тревожным вопросом:
— Где ты был? Луку Матвеича арестовали. По поселку разъезжают казаки. Многих взяли уже.
Леон зло посмотрел на них и с ожесточением ответил:
— Нас всех арестовать надо! За то, что жизнь свою в лото проигрываем, что Луку Матвеича не отбили от казаков!
У Ткаченко собрались Ряшин, Вихряй, Ольга и Щелоков. Леон пришел последним.
— А где Александров? — спросил он.
Но где был Александров, никто не знал.
Ряшин сел за стол, задернул окно занавеской и сказал тихим голосом:
— Начнем. Надо обсудить обращение к рабочим и требования к дирекции завода.
— Покажи, что ты написал, — попросил Леон.
Ряшин молча подал ему исписанные мелким почерком листки тетрадной бумаги. Леон прочитал про себя требования, кольнул взглядом Ряшина и обратился к товарищам:
— Вы читали уже?
— Я говорил Ивану Павлычу, что надо сказать о восьмичасовом рабочем дне, а он говорит, что, мол, еще рано это требовать, — ответил Ткаченко.
— Я говорила Ивану Павловичу про самодержавие, а он высмеял меня, — обиженно проговорила Ольга.
Леон достал из кармана листовку Луки Матвеича и положил ее на стол перед собой.
Все напряженно ждали, что он скажет.
— О восьмичасовом дне ничего нет, про самодержавие, про свободу — ни слова, — перечислял Леон. И думал: «Как же поступить? Ряшин гнет свое. Луки Матвеича нет».
Ряшин нетерпеливо ворочался. Он видел, что Леон сличает написанный им текст с листовкой, напечатанной на стеклографе, и догадался, что это мог сделать только Цыбуля. Еле сдерживаясь, он наконец сказал:
— Дорохов, я председатель и несу полную ответственность за свои действия перед рабочими. Я уже говорил вчера, что некоторые из предложенных здесь Цыбулей заявлений могут отпугнуть от нас все общество. Надо пока говорить о повседневных, всем понятных нуждах рабочих, а не витать где-то в облаках общей политики и будущих благ.
— Не согласна я, — решительно заявила Ольга. — Как это не думать о будущем? А остановка завода — это, по-вашему, не политика? А протестовать против кровавой расправы полиции и казаков с рабочими — не политика? Это и есть та самая политика, про которую говорил товарищ Цыбуля.
— Правильно, Ольга, — поддержал ее Ткаченко. — К нам прибыла казачья сотня. А кто ее послал? Власть, значит — правительство, самодержавие. Вот и выходит, что мы уже начали борьбу с самодержавием, а не только с хозяином завода. Так я понимаю.
«Ну, Иван Павлыч, теперь держись. Левка разделает тебя под орех», — мысленно говорил Вихряй, ворочаясь на табурете, будто ему не терпелось поскорее высказаться.
Леон спросил его:
— Ты хочешь говорить?
Вихряй растерянно заморгал глазами:
— Я? Нет. Просто я согласен с Ольгой и Ткаченко.
Леон сложил вчетверо листовку Ряшина, спрятал ее в карман и сказал: