— Давайте, товарищи, почитаем другую листовку. Твою листовку, Иван Павлыч, пускать в дело не стоит: она неправильная.
— Это почему же? — сердито спросил Ряшин.
— А вчера представитель губернского центра ясно говорил — почему.
Ряшин встал из-за стола и сделал вид, что хочет уходить.
— Я не могу быть председателем в таком случае, — заявил он. — У нас забастовочный комитет, а не политическая организация. Цыбуля и губернский центр не имеют права навязывать рабочим свою волю.
Леон резко прервал его:
— Цыбуля — представитель нашей партии и дает нам, рабочим, дельные советы. Не угодны они тебе, воля твоя.
Ряшин надел картуз и слегка поклонился всем.
— Можете разговаривать в том же духе. А меня прошу освободить от ненужной траты времени. Я не привык, чтобы гонцы читали мне лекции о том, как лучше ходить по земле грешной. Дай сюда мою листовку, и мы квиты, товарищ Дорохов.
— Это что же, бежать? В кусты бежать в такую минуту? — сверля Ряшина злым взглядом, спросил Леон.
— Почему «бежать»? Просто нам не по пути, только и всего, — ехидно ответил Ряшин.
Леон встал и возбужденно прошелся по комнате.
— Вот что, Иван Павлыч, — обратился он к Ряшину. — Если ты расклеишь свою листовку, мы… мы поведем с тобой борьбу. Как смеешь ты, передовой человек, так поступать в этот момент? Рабочие играют в лото, гуляют, не знают, что им делать, а мы не можем указать людям верный путь. Какие же мы после этого социалисты?
— Ты молокосос, — холодно ответил Ряшин, — и тебе надо еще самому учиться, прежде чем поучать других. Злостной демагогией занимаешься. И я, конечно, скажу об этом где следует.
Леон задрожал от обиды, язвительно спросил:
— В полиции, что ли?
— Э-э, ты начинаешь ругаться? Не советую. Ты еще придешь ко мне, молодой человек.
Ряшин ушел.
Утром следующего дня на стенах и заборах появилась листовка за подписью: «Бастующие рабочие». Патрулировавшие казаки сорвали ее. А вечером Вихряй, Ткаченко и Ольга расклеили отпечатанные на стеклографе листовки с текстом Луки Матвеича за подписями: «Всезаводский стачечный комитет» и «Югоринский комитет Российской социал-демократической рабочей партии». Листовка кончалась требованием восьмичасового рабочего дня и лозунгом: «Долой кровавый разбой полиции и казаков! Да здравствует свободная стачка рабочих!»
В центре города и возле завода листовку сорвали быстро, но в поселках она висела до полудня, пока ее не уничтожила полиция. Несколько листовок сняли со стен сами рабочие, и эти пошли по рукам.
В полдень Ермолаич и Вихряй, вручавшие требования директору завода, по выходе из конторы были арестованы, а вечером казаки приезжали к Горбовым и сделали обыск. Леон незадолго до их появления ушел на хутор к Степану Вострокнутову.
Еще через день были арестованы Ряшин и его друг, хранивший литературу кружка.
Казаки начали устраивать облавы. Окружив поселок, они задерживали рабочих, врывались в дома, под видом обыска потрошили сундуки, шашками вспарывали подушки и перины, а если рабочий жил в казенной квартире, выбрасывали вещи на улицу. Каждого десятого из тех, кто не хотел итти на работу, задерживали и отправляли в полицейский участок. Но рабочие все равно не шли на завод.
Стачечный комитет послал директору завода для передачи хозяину требование прекратить глумление над народом, а по поселкам было расклеено обращение к населению с просьбой не поддаваться запугиваниям казаков. Обращение всюду было сорвано, и за его чтение люди подвергались аресту. Второе требование к Суханову тоже осталось без ответа.
Тогда члены стачечного комитета, выбирая часы, когда в поселках не было казаков, начали ходить по домам, агитировать и убеждать рабочих не выходить на работу. Но в поселках распространялись невероятные слухи о высылке всех забастовщиков в Сибирь, о том, что в Югоринск едут войска с пушками, что на завод Суханова из России уже направляются рабочие с других заводов, и не было двора и семьи, где люди не были бы охвачены тревогой и страхом за себя или близких.
Так длилось шесть дней. На седьмой день, ничего не добившись, напуганные действиями властей, люди пошли на завод. Стачечный комитет вынужден был выпустить объявление о прекращении стачки.
Было морозно, падал мелкий, колючий снег.
Над заводом, над потухшими печами и черными трубами кружилось и горланило воронье.
У заводских ворот, охраняемые казаками, в шубах сидели за столами мастера завода. Перед ними были списки рабочих, карандаши, перочинные ножи. Снег сыпался на столы, на списки, но мастера стряхивали его и, стараясь перекричать друг друга, выкрикивали: