Выбрать главу

— «Искра». «Из искры возгорится пламя». Понятно. Так отвечали Пушкину декабристы из Сибири. Знаешь послание Пушкина декабристам? — спросил он Леона и продекламировал:

Во глубине сибирских руд Храните долгое терпенье, Не пропадет ваш скорбный труд И дум высокое стремленье…

Хорошо?

— Хорошо.

— То-то!

Леон никогда еще не видал Чургина таким возбужденным, юношески задорным и с изумлением смотрел на него.

Положив газету на стол, ближе к лампе, Чургин наклонился и стоя начал негромко читать. Читал с жадностью, быстро и наиболее интересные места отмечал карандашом. Леон наклонился над столом и читал про себя, медленно, задерживая взгляд на отдельных не совсем понятных фразах, на подчеркнутых Чургиным местах, и оба так увлеклись, что не заметили, как вошли Степан и Ткаченко с Ольгой, окружили их и стали слушать Чургина.

— Вот где ответ на твой вопрос о причине неудачи и нашей и вашей стачки, — сказал Чургин, указывая на отчеркнутые карандашом строки.

Леон прочитал вслух:

— «При крепкой организованной партии отдельная стачка может превратиться в политическую демонстрацию, в политическую победу над правительством».

И точно яркий солнечный луч осветил пережитые Леоном события на шахте и на заводе. «Правильно, значит, говорил Илья. Вот в чем беда: нет у нас этой самой „крепкой, организованной партии“», — подумал он, а Чургин, словно угадав его мысли, сказал:

— У нас будет такая партия!

На следующий день на заводе появилась написанная четким почерком Чургина листовка. Она начиналась словами из «Искры»:

«Русская социал-демократия не раз уже заявляла, что ближайшей политической задачей русской рабочей партии должно быть ниспровержение самодержавия, завоевание политической свободы».

Это была первая листовка югоринской социал-демократической организации.

А вечером, когда Чургин пришел на свидание с Поляковым на квартиру бухгалтера Кулагина, произошел горячий спор.

— Я решительно возражаю против резких, преждевременных публикаций таких необдуманных доктрин. Они могут только отпугнуть от социал-демократии отсталых, верящих в царя рабочих, — раздраженно говорил Кулагин.

— Кого, например?

— Ну, мастера Горбова, старика Струкова и сотни других им подобных.

— Мы должны опираться не на «живые мощи», а на молодых, энергичных людей.

— Но ведь это бланкизм чистейшей воды! — воскликнул Кулагин. — Ведь наши рабочие верят в царя, как в бога, и говорить им: «Долой царя» — это значит скомпрометировать в их глазах наши высокие социалистические идеалы и, кроме того, навлечь на себя ропот всех слоев общества.

Он говорил внушительным голосом, с солидностью человека ученого, говоря, то надевал, то снимал темное пенсне и играл им, как знатные барыни лорнетом. Да и сам Кулагин был солидный, представительный мужчина лет сорока, с холеными усами и будто выточенным белым носом, что тоже придавало ему вид интеллигентного, образованного человека. Общаться же с кружковцами Кулагин стал недавно, будучи привлечен в кружок Ряшина.

— И вообще я не понимаю, какой нам смысл механически переносить западноевропейский марксизм на почву русского общественного движения, — продолжал Кулагин, вращая пенсне в пальцах и расхаживая по комнате. — Не знаю, как ты, Евгений, — обратился он к Полякову, — а я в некоторой части согласен с Михайловским.

Поляков улыбнулся, поудобнее уселся в мягком кресле, сверкнув стеклами своего пенсне, и ответил:

— Михайловский был неправ, это доказано передовыми русскими социал-демократами, Плехановым в частности.

— И Лениным в особенности, — подсказал Чургин.

— А вы знаете Ленина?

— Лично — нет, а его работы — да.

— В таком случае, почему же вы не отвечаете на критические замечания нашего уважаемого хозяина дома?

— По единственной причине: я пришел не на диспут, а для обсуждения известного вам дела, — ответил Чургин, имея в виду полицейское дело Луки Матвеича.

— Дело Цыбули? Я уже кое-что предпринял, — сообщил Поляков. — Придется достать немного денег, и он будет на свободе. Прямых улик против него, оказывается, нет.

— Сколько?

— Двести.

— Хорошо, завтра вы будете иметь двести рублей, а пока возьмите вот эти сто, — сказал Чургин и вынул из бумажника четыре двадцатипятирублевые бумажки.

— А мне больше и не нужно, — принимая деньги, ответил Поляков. — Сто рублей я уже отдал кому следует.