Яшка подготовился к первому уроку сносно, а о латифундиях римских патрициев отвечал без единой запинки. «Вижу, вижу, что это тебе понятнее и ближе», — подумал Овсянников и спросил:
— Теперь вы понимаете, почему у нас в России барщина была сдерживающим, регрессивным, а не прогрессивным началом и почему против крепостничества у нас выступили лучшие умы демократов-просветителей — Чернышевский, Герцен, Некрасов, не говоря уже о народниках?
— Понимаю, я не без головы. Зато теперь все умы молчат и некому выступать, — ответил Яшка.
— Против чего и кого?
— Да вот хотя бы против этих лентяев и лежебоков, всех этих обломовых с дворянскими гербами, против дикости и отсталости нашего хозяйства.
— О, вы слишком радикальны, Яков Нефедович! — рассмеялся Овсянников. — Этак вы и до государя-императора доберетесь.
— Я — не знаю, а другие доберутся, если царь сам не догадается кое-что переделать.
Овсянникова начинал занимать этот разговор. До сих пор Яшка не высказывал своих мыслей, а Овсянников тем более не имел намерения откровенничать перед преуспевающим помещиком. И он, стараясь подзадорить Яшку, сказал:
— Это не дело царя — догадываться, что кому нужно, а тех, кто вздумал бы ему «напомнить» об этом, неминуемо ждет Сибирь.
— Дураков ждет, а умных минует, — не задумываясь, возразил Яшка.
— То-есть?
— To-есть если «напоминать» поодиночке, — пояснил он.
— A-а, — ухмыльнулся Овсянников. — Разумеется «гуртом и батька бить легче», как говорят. Одни мужики, если взбунтуются, сколько переполоху наделают! А если еще и пролетариат, со своей мозолистой рукой, к ним присоединится… Так я понял вас?
— Не совсем, — задумчиво проговорил Яшка. — Мужик мимоходом может задеть и меня, а это мне не может нравиться. Впрочем, своей земли у меня нет.
«Что, под этим соусом не кушаешь, господин помещик? — мысленно позлорадствовал Овсянников. — Понятно, куда ты гнешь».
А Яшка подумал: «Не на того напал, господин учитель, я тебя вижу насквозь».
— Давайте продолжать, Яков Нефедович, — снова учительским тоном заговорил Овсянников. — Итак, прошлый раз, — поглаживая шевелюру и закрыв глаза вспоминал он, — я остановился на том, как объясняет явления природы и общественной жизни немецкая идеалистическая философия.
Яшка досадливо поморщился: «Ну, сядет теперь на свою философию, а она нужна мне, как корове — седло».
— Господин Овсянников, — серьезно обратился он к своему учителю, — вот вы уже объяснили мне и рабовладельческий строй Рима, и феодальный строй, и капиталистический в разных странах. Все по тем книгам, что вы изучали. А свое мнение вы имеете, ну, скажем, о нынешнем строе в России?
Овсянников был озадачен. Видимо, он неосторожно говорил с Яшкой. Но что ему ответить? Ведь Загорулькин — крупный коннозаводчик, и одного его слова властям достаточно, чтобы он, Овсянников, оказался за решеткой. Но Яшка поставил вопрос в упор, и увильнуть от ответа — значило бы струсить. «А, черт, он хочет поймать меня на том, что я трус? Ну, уж дудки!» — с досадой подумал Овсянников и твердо ответил:
— Да, Яков Нефедович, я имею свою точку зрения на существующий порядок вещей и, если вам это интересно, могу изложить ее. Я знаю, что нахожусь не в охранке.
— К этому почтенному учреждению я никакого отношения не имею.
— Тем лучше. Так вот: я считаю, что самодержавный строй должен рухнуть, вернее — он будет низвергнут насильственным путем. И низвергнут он будет силами всего общества, в первую очередь крестьян, как главной и наиболее многочисленной социальной группы России. На месте самодержавия должно стать революционное правительство с министрами из народа, вся земля должна быть передана тому, кто ее обрабатывает, крестьянам, а фабрики и заводы рабочим. Частные банки, железные дороги должны стать народной собственностью. Свобода должна быть гарантирована законом для всех, и все должны иметь равные права. Это — цель. Средства народная революция. Такова моя точка зрения. Вы удовлетворены?
Яшка задумался над словами Овсянникова, ища в них то, что его интересовало. «Свобода и равные права для всех — подходящее дело. Землю — крестьянам? Гм… У меня ее нет, но может быть. Об этом надо подумать. Фабрики — рабочим? Мне нет до них никакого дела. Банки — народу? Мне все равно, где получать кредит, лишь бы давали. Министры — из народа? Согласен, но не из всякого народа. Долой самодержавие? Гм… Вовсе долой — это риск, но поприжать хвост дворянам и царю, их радетелю, не мешало бы», — рассуждал он и, решив, что все, о чем говорит Овсянников, не так страшно, ответил: