— Глупости говоришь. Загонят тебя в Сибирь, и кончится все твое бунтарство.
— Ничего, другие найдутся. Нас, мужиков, много.
— Мужиков, — усмехнулась Оксана. — Народники уже пробовали поднять мужика. А что изменилось? Ничего. Яков посильнее тебя, а отца боится. Кстати, вчера он мне объяснялся в любви. Как это можно понять?
— По-хуторскому любовь сперва года два греется возле сердца, а потом уже девке про нее говорят. А по-городскому — не знаю.
Леон сказал это недружелюбным тоном, и Оксане его слова не понравились. Она заговорила серьезно, с явной обидой в голосе:
— То есть, по-твоему, Яков лжет? Допустим. Но почему ты со мной так зло говоришь? Если он так легко объясняется каждой девушке, то это вовсе не значит, что твоя сестра так же легко поверит ему.
Леону стало неловко, и он хотел извиниться, но Оксана продолжала, задумчиво глядя на лес:
— Я давно решила: до тех пор, пока не получу высшего образования, замуж не выходить. Об этом сказала и Якову. Ну, ты одобряешь мое решение? — помолчав, спросила она.
Леон слушал ее и мысленно удивлялся: «Такая молодая — и такие речи!».
— Одобряю, — тихо сказал он. — А получишь это самое высшее образование, тогда на Яшку и смотреть не захочешь.
Оксана хотела сказать: «Я об этом тебе не говорила», но промолчала.
На противоположной стороне балки, поверху ее, прижав уши, стремительно промелькнул заяц. Немного погодя из-за кустов терновника выбежала огнисто-рыжая лиса и остановилась, заметив людей.
Леон встал и обернулся к Оксане:
— Пошли, а то отец будет ругаться.
Игнат Сысоич хотел отчитать Леона за то, что он так долго ходил за косой, но постеснялся Оксаны. Лишь когда Леон стал на свое место, он сказал негромко, с раздражением:
— Привязали там тебя, что так долго ходил? Я два раза твою делянку подгонял. — А через минуту с обычным своим добродушием спросил: — Как там у Фомы: четвертей на восемь, не меньше косят?
— На восемь.
Игнат Сысоич видел, что Леон все еще не в духе, и решил подбодрить его.
— Может, и мы по шесть, господь пошлет, наберем, — мягко заговорил он. — Соломка, хотя и незавидная, а зернышко вроде ядреное. Ничего, сынок, и у нас хватит. Ячменька или житца добавлять будем да как-нибудь и продержимся. Чего же теперь?
— И к чему, батя, зря говорить? «Продержимся». До могилы как есть продержит такой урожай! — неожиданно выпалил Леон.
— Тьфу ты, дурак здоровый! — с ожесточением плюнул Игнат Сысоич, выпучив глаза на сына. — Спасибо, хотя это господь посылает, а он — «до моги-илы».
Вязавшая за ними Марья разогнула спину, вступилась за сына:
— Ты чего это расходился нынче? Вон какие хлеба за наши труды уродились, а ты все норовишь за Загорулькой скакать, его урожаи себе переманивать. Аксюты хоть бы посовестился, скакун голоштанный!
Игнат Сысоич помолчал. Поплевав на ладони, он широко взмахнул косой и пошел, пошел вперед, так и не найдясь, что ответить.
Когда зашло солнце и сели вечерять, Настя, подтрунивая, сказала, как бы обращаясь к Оксане:
— Сегодня навалили столько, что насилу повязали. И с чего б, скажи, так славно косилось? Не пойму!
Игнат Сысоич медленно черпал пшенный суп из глиняной чашки. Глянув исподлобья на Настю, он погрозил своей старой, скрепленной медными скобками, деревянной ложкой:
— Ешь, а то я тебе этой посудиной напишу на лбу, когда язык следует держать за зубами.
Все посмотрели на его ложку, а Ермолаич пошутил:
— Уважительная посудина. Царь-солома, должно, хлебал ей: копейку стоит новая, а ее, и копейки… Эх, житуха!
Никто ему не ответил, а Оксана посмотрела на ложку и подумала: «Нет, я больше не могу сюда приезжать. Так жить, так есть — это ужасно!».
Да, у Дороховых не было лишней копейки.
Поодаль от балагана красноватым пламенем вспыхивали горевшие кизяки, и ветер разносил от них запах чего-то вкусного, копченого.
Кругом было тихо. Там и сям мерцали огоньки костров на токах. В копнах, в нескошенном хлебе сверчки запевали свою вечернюю, убаюкивающую песню…
Глава пятая
Плесо все еще считалось неловецким местом, хотя после того, как поймали сома, здесь появилось много рыбы. Но атаман пронюхал это, как-то поймал трех сазанов и теперь зачастил на плесо. Дед Муха начинал серьезно жалеть, что девчата извели хищника.
Вот и сейчас. Сидел дед под обрывом на крутых ступеньках и радовался: кругом не было ни души, рыба клевала хорошо, в ведерке уже плескались три сазанчика. Но не успел он подсечь четвертого сазана, как из-за камыша показалась лодка.