— Так-то, кум. Ты беспременно пройдись по нем вожжиной, чтобы такими делами боле не занимался, — наставлял кума Калина. — Не потерплю, чтоб сыны наши казацкие шкодили в саду их превосходительства! Ну, гульбище — это ребячье дело, а яблоки… Нам с тобой не в похвальбу такие дела. Эта шельма Игнатова неспроста про дядю полковника говорила. Узнают там, в Черкасске, — нам с тобой первыми в ответе быть. Так-то кум. А картуз приди возьми.
— Я с ним погутарю! Я ему покажу и гульбище и яблоки! — бубнил Нефед Мироныч. — Спасибо, что в огласку не пустил, Василь Семеныч.
Нефед Мироныч шел из церкви сердитый, но казаки не обращали на это внимания: он всегда был таким.
— Ну, как косилочка, Мироныч? — по-деловому спросил Калина уже в улице. — Я слыхал, никак косу порвал?
— Порвали, нехристи! Спасибо, другая в запасе была.
Поодаль от них с группой хуторян шел неказистый, низкорослый казачок Пахом. Всю жизнь мечтавший о чине вахмистра и доселе не удостоившийся его, он любил быть среди знатных людей хутора, умел во-время вставить свое слово в каком-нибудь важном разговоре и был признанным компаньоном атамана.
— А ее можно заварить? — подал он голос.
— Ха! — ухмыльнулся Нефед Мироныч. — Отчего же нельзя? У хорошего хозяина задарма ничего лежать не будет.
Атаман ласково похлопал Нефеда Мироныча по широкой спине и подбодрил:
— Завидую я тебе, кум: в гору прешь здорово. Веялочки, косилочка. Гляди, и до молотилки дойдет. А? Молодчина, ей-бо!
У Нефеда Мироныча даже уши покраснели от такой похвалы и заблестели глаза, но он скромно ответил:
— Какие уж там завидки, Василь Семеныч! Веялочки, да хучь бы и косилка — что ж они? Дерево да железо — и все. А хлопот с ними сколько! То закрутил не туда, то открутил не так. Косилка норовистая, как кобыла, прости бог. А ты все один, все сам, в каждую дырку.
— Не сам. Сын и дочка есть. Или просватал Аленку-то? — ехидно улыбнулся атаман, подмигнув Пахому.
— Тут и женихов у нас нету, да и не время еще.
— Ну, насчет женихов — это ты зря, Мироныч, — вставил Пахом. — А Левка чем не жених? На весь хутор парень!
Загорулькин вспыхнул:
— Латок, по-твоему, на своем базу я не видал?
Атаман поддержал Пахома:
— Не-ет, кум. Ты не обижайся, а такого зятя и по ближним станицам не найдешь. Не казак, скажи — это да-а.
— Да они, небось, уж не одну ночку спали не в одиночку, — съязвил Пахом.
Казаки рассмеялись и пошли болтать всякое.
Нефеда Мироныча как гадюка укусила. Все больше свирепея и исподлобья поглядывая то на одного, то на другого, он упорно отговаривался.
— Брехня! — А самого подмывало ответить крепким словцом.
— Какая там брехня, Мироныч! А сам не ночевал по молодости?
— А чего тут такого?
Ярости Нефеда Мироныча не было предела. Приняв этот разговор за намеренное оскорбление, трясясь от злобы, он резко повернул в проулок и, не попрощавшись, быстро направился домой.
Кто-то бросил ему вдогонку:
— Ну, держись теперь, Аленка!
— Ты гляди, кум! — предупредил Калина. — Это так, язык почесать. Не вздумай, гляди, чего! Серчать буду.
За угловым домом гудела толпа молодежи. В кругу их, жестикулируя и гримасничая, что-то рассказывал Федька.
Проходившие старухи ругались:
— Видали, люди добрые, иде жеребцы водютца?
— А ить, небось, еще и не разговлялись, нечистые.
Атаман подошел к хате, и до слуха его донеслось:
— …Ну, Настя это хвать его за пояски да в речку бултых! Это Василь Семеныча, значит. А потом глядит и вот-вот полымем возьмется от стыда, потому у него такая оказия вышла: он, мокрый как суслик, вылез из речки, а штаны…
Калина вышел из-за угла. Ребята притихли, но Федька, не поняв, в чем дело, продолжал свое, стоя спиной к атаману.
— Позакладывало, сукин сын? — крикнул атаман. — Руки по швам, паршивец!
Федька вздрогнул и обернулся. Улыбка исчезла с его лица, глаза испуганно выкатились, руки задрожали и наконец вытянулись по-военному.
Ребята, предчувствуя недоброе, попятились было, но их остановил грозный окрик:
— Не расходись! Какой убегет — сутки холодной!
Калина вздернул бритым подбородком, строго оглядел парней и приказал им отправляться к панскому саду:
— Загородите стенку, да низины обкладете повыше. Да как след чтоб у меня, по-хозяйски, а нет — двое суток холодной каждому! Федьке опосля этого трое суток холодной.
Ребята не отвечали.
— Чево ж молчите, лоботрясы? Понятно, что я сказал?
— Да нонче же праздник, Василь Семеныч, — отозвался Яшка.